Он подождал, что на это скажет Девитт. Тот ничего не ответил.
Неожиданно Уиллоуби вскричал:
— Мне совершенно все равно, как вы относитесь ко мне лично! Я поступил так, как считал правильным, и доволен этим, а если вы не одобряете, — что ж, вам не следовало уезжать. Как вы полагаете, что подумали солдаты, узнав, что вы уехали как раз в то время, когда положение изменилось к худшему?
— Я уже сказал, что это моя вина.
— Да, вы это говорите — но как! Вы стараетесь взвалить вину на меня! Хорошо, я принимаю обвинение. Я получил приказ от Фарриша, а он наш генерал, и что он скажет, то и делается.
— Ну конечно!
— Тогда чем же вы недовольны?
— Я предлагаю вам успокоиться. А после того как вы успокоитесь, предлагаю вам просить о переводе. Я поддержу вашу просьбу.
— Вот оно что! Вам нечем оправдаться по-настоящему, так вам нужно меня выгнать. Что же, может быть, мне бы следовало сказать теперь, что генерал Фарриш просил меня…
Уиллоуби остановился. Он вдруг задал себе вопрос, почему Девитт сидит и выслушивает все эти дерзости, терпит этот наглый тон, недопустимый по отношению к начальству. Опять разыгрывает Иисуса. Уиллоуби пришел в ярость. Он закусил нижнюю губу.
— Простите, сэр. Я забылся. Каждому неприятно, когда его называют трусом.
— Я не произнес этого слова.
— Вы его подразумевали.
— Даже и этого не было, — возразил Девитт. — Человек должен действовать соответственно тому, что он собой представляет и во что он верит. Не оставить ли нам этот разговор?
— Как вам угодно.
— Мне угодно его оставить. И пока вы еще находитесь под моей командой, не будете ли вы любезны отдать людям приказ, что они остаются, и вызвать обратно ту группу, которая уже уехала?
— Слушаю, сэр. Но генерал Фарриш…
— Отвечаю я, майор.
— А если нас отрежут?…
— У вас ведь есть оружие? Вас учили стрелять? Последнюю пулю приберегите для себя!
— Я намерен остаться в живых, — сухо сказал Уиллоуби.
— Да, — возразил Девитт. — Но какой ценой?
Иетс дожидался в коридоре перед кабинетом Девитта. У него не было никакого официального повода идти к старику, ему просто хотелось поговорить с ним.
Уиллоуби вышел из кабинета полковника и прошел мимо Иетса, не кивнув головой, даже не глядя на него.
Иетс постучался в дверь кабинета. Ему не ответили. Он постучался еще раз, прислушался; из комнаты по-прежнему не было слышно ни звука, и он повернул ручку и заглянул в дверь.
Девитт лежал всей грудью на столе, обхватив голову руками. Это была поза крайней усталости. Иетс почувствовал себя незваным гостем. Он хотел уже отступить назад и закрыть за собой дверь, но тут Девитт поднял глаза.
— А, Иетс, — сказал он, — войдите.
Он громко, с трубным звуком, высморкался, пригладил непокорные волосы и откашлялся.
Иетс сел. Он отыскал конский волос, торчащий из воротника кителя, и потянул его, избегая глядеть в лицо Девитту. «Надо дать ему возможность прийти в себя», — подумал он. Ему все еще было неловко, что он застал старика врасплох.
Девитт встряхнулся.
— Ну-с, чем я могу быть вам полезен?
— Ничем, сэр. — Иетс смутился. — Я просто проходил мимо и постучался к вам в дверь. Мне хотелось поздороваться и сказать, как все мы рады, что вы вернулись.
Он привстал.
— Нет, останьтесь! — сказал полковник. — Мне хочется поговорить.
Иетс боялся, что Девитт, расстроенный и усталый, может сказать что-нибудь такое, о чем пожалеет впоследствии.
— Станция не останется закрытой? — спросил он торопливо.
— Нет, черт возьми!
— Тогда — в чем же дело, сэр?
— В том, что я сильно ошибся.
— Человек чаще всего бывает таким, каким вы хотите его видеть, — заметил Иетс.
Девитт устало сказал:
— Я должен воевать. У меня нет никакого желания вести еще и дополнительную войну в наших собственных рядах.
— Вам, может быть, все-таки придется. Это очень сложная война.
— Поездка у меня была тяжелая, — сказал Девитт. — Я опять видел, как люди умирают. Я слишком много видел смертей за свою жизнь. Я участвовал в первой войне, а теперь участвую и в этой. Вы живете в обществе, это дало вам возможность развиваться, обзавестись своим домом, воспитать детей — значит, вы чем-то ему обязаны. Если начинается война, что ж, это и ваша война. Но во время этих войн я видел, как лучшие люди, которых я знал, были стерты с лица земли. Я не против этого — вы понимаете! Если в этом есть смысл! Скажите мне, как вы думаете, есть в этом смысл?
«Есть ли? — спросил себя Иетс. Есть ли в этом смысл, когда Толачьян убит зря, когда Торп сидит в сумасшедшем доме, когда князь Березкин всем верховодит, когда освобожденные люди томятся в лагерях для перемещенных лиц, когда испанцы остались без родины, жители Энсдорфа перебиты, Трой потерял своих людей, а Уиллоуби и Люмис задушили радиостанцию, тот голос, который внушал людям надежду?
— Я, конечно, не жду, что вы мне ответите на этот вопрос, — сказал Девитт. — Как относится к этому ваша жена?
— К чему? — Иетс не понял вопроса.
— Думаете вы когда-нибудь о том, что она переживает?
— Да. Особенно сейчас.
— Моя не хотела отпускать меня за океан, — сказал Девитт. — В мои годы я мог бы остаться дома. А я все-таки уехал. Я ее сильно огорчил.
— Я напишу жене, что в этом есть смысл, — спокойно сказал Иетс, — и надеюсь, что письмо дойдет до нее. Смысл будет, если мы его вложим, — и сейчас, и после войны.
— Возьмемся за то, что ближе к нам, за «сейчас», — сказал Девитт.
В ту ночь погода переменилась. Туман поднялся. Звезды и чистое бархатно-черное небо обновились, словно кожа после болезни. Воздух стал свежим, прозрачным и сухим, слякоть превратилась в лед, и снег стал пушистым. А утром солнце взошло в необычайном для зимы блеске; на небе не было ни облачка. Над землей, изорванной боями, поднимался незапятнанный, бледно-голубой купол, великолепный в своей высоте и прозрачности.
Для людей это был не только добрый знак. Это было существенно. Ибо там, в небе, по всем направлениям и на разной высоте, летали бомбардировщики; еще выше бомбардировщиков забирались крохотные серебристые пятнышки истребителей; а ближе к земле парили легкие самолеты, с которых земля казалась аккуратно расчерченной сетью квадратов, линий, кружков и точек.
Новый, своеобразный шум прибавился к старым звукам боя, по своей напряженности более страшный, чем все слышанное до сих пор: бомбы падали с неба по определенному плану, целые серии бомб летели одна за другой, как стрелы, с визгом взрывая землю.
Большой защитный полог, под покровом которого действовали немцы, был сорван. Каждый их ход был виден с самого начала; движение каждого танка, каждого грузовика, даже каждого человека было заметно, как булавка на карте, а колеи на снегу были словно стрелки, указывающие на мишень.
Армия, которая сражалась вслепую, теперь вновь обрела зрение и, прозрев, увидела истинные размеры неприятельских сил. Она увидела, что противник находится в зависимости от нескольких дорог, которые можно блокировать в стратегически важных пунктах. Она увидела, что он не в силах закрепиться на захваченной местности, что его позиции раскинуты, словно рука с тонкими пальцами, и каждый палец этой руки уязвим.
В живительном, отрезвляющем свете дня призрак, возникший из тумана, оказался вовсе не страшен; в конце концов это была та же немецкая армия, которую били со времен Нормандии, с теми же слабостями, что и всегда у нее не хватало автотранспорта, не хватало авиации, не хватало бензина. Как всегда, немцам приходилось окапывать танки, после того как кончалось горючее. Превращенные в неподвижные огневые точки, они стали для американских бомбардировщиков чем-то вроде уток на гнезде. Охота началась — сначала за колоннами и ротами, потом за отдельными машинами, а под конец и за единичными беглецами, спасавшими свою жизнь. Бронированные острия немецкого клина, дошедшие до Мааса, оказались отрезанными; немцы начали откатываться назад. И в то время как их тревожили с воздуха и донимали с флангов быстрыми ударами американских легких танков, основание немецкого выступа очутилось между молотом Фарриша и Паттона на юге и наковальней Ходжеса на севере. Как только вышла из окружения сто первая воздушно-десантная дивизия, сражение в Арденнах было выиграно.
КНИГА ПЯТАЯ.
СОМНИТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА
— Я отстал от своих — только и всего.
Немец искоса смотрел на Иетса, сплетая и расплетая свои тонкие пальцы.
— Откуда вы узнали, что наши части появятся в тех местах, майор… если не ошибаюсь, Дейн?
— Эрих Вольфганг фон Дейн.
Поимка Дейна расценивалась особенно высоко. Сдаваясь в плен, он заявил, что располагает секретными сведениями о работе органов пропаганды в немецкой армии, и потребовал, чтобы его передали соответствующим американским властям. Офицер в штабе полка внял этому доводу и отправил Дейна в отдел разведки и пропаганды в Люксембурге.
