Дейн замолчал. Как ему закончить этот рассказ? Он почувствовал какую-то перемену в своем собеседнике. Он пожал плечами:
— Эти ночные бои особенно действуют на нервы…
Иетс смотрел на него, смотрел пристально. Один шанс из ста… а может, больше, принимая во внимание, что тут замешан Петтингер? И он решил положиться на свое чутье.
— Вы были на дороге, которая шла с востока на запад, майор, примерно за милю от поворота на север, к Бастони? Помните телеграфные столбы? — покосившиеся, некоторые держались только на проводах? А направо высота, на ней кустарник…
Дейн вскинул голову. Его взгляд, вопрошающий, испуганный, был прикован к лицу Иетса.
Иетс сказал совершенно спокойно:
— Кто убил тех солдат?
— Неужели вы думаете, что я? — Дейн вскочил, наклонился над столом, чуть пошатываясь.
— Отвечайте на мой вопрос.
— Петтингер, — прошептал Дейн. — И вот это и доконало меня… — Его голос немного окреп. — Я отказался. Я не хотел брать на себя такую ответственность. Приказ дал он. Не сошел же я с ума, чтобы сдаваться в плен с таким преступлением на совести!
— Но командовали частью вы, майор!
— Он был старший по чину.
— Значит, вы выполнили его распоряжение. Вы допустили, чтобы американские военнопленные были уничтожены?
— Лейтенант! — Дейн воздел к потолку свои длинные руки и тут же уронил их жестом, полным безнадежности.
Оба молчали. Иетс чувствовал ровное биение своего сердца. И никто не уйдет от возмездия… Где он читал это?
Потом Дейн проговорил хрипло:
— Я пытался доказать ему, что так нельзя.
— Что он ответил?
— Он рассмеялся.
— Он рассмеялся, — повторил Иетс.
— Да, рассмеялся! — крикнул Дейн, как будто смех Петтингера мог служить ему оправданием. Он упал на стул.
Иетс посмотрел на бородавки у себя на пальцах и мысленно сравнил свои руки с тонкими, изящными руками Дейна. — Что касается наших воззваний к немцам, майор, я думаю, нам придется обойтись без вашей помощи.
— Что вы со мной сделаете? — сдавленным голосом спросил Дейн.
— Вы занимали административный пост во Франции, — Иетс вспомнил учительницу в Изиньи, мадемуазель Годфруа, вспомнил парижского столяра Мантена и Терезу, да, и Терезу. Он улыбнулся. — Мы передадим вас французам.
Лицо Дейна словно сразу усохло.
— Но почему? — с отчаянием воскликнул он. — Почему?
«Больной желудок», — думал Абрамеску. Ишь, какие стали привередливые! Раньше пленные радовались разумно составленному американскому военному пайку, с персиками на сладкое. А этот немец говорит: «Благодарю вас, у меня больной желудок».
Абрамеску вышел от майора, держа в одной руке тарелку с персиками, в другой винтовку, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ. Дверь была тяжелая, дубовая, а замок на ней не менее солидный.
Спустившись по лестнице во двор, Абрамеску поставил тарелку с персиками в тени у крыльца. Он сел тут же неподалеку на ящик, положил винтовку на колени и надвинул на нос свою большую каску. Было жарко, и его клонило ко сну. «Через часок-другой, — подумал он, — надо опять сходить туда с персиками». «Вы очень любезны», — вежливо скажет ему майор. Абрамеску наморщил лоб. Какая там любезность! Ему претили его новые обязанности, тем более что они сводились главным образом к лакейскому обслуживанию военнопленного. А Иетс сказал ему: Вы бросьте там добрячка разыгрывать! — когда он всего-навсего исполнял свой долг.
В окне верхнего этажа появился силуэт, неясный, расплывчатый в лучах солнца, бивших прямо в стекло. Майор, должно быть, смотрел на небо, на деревья и на цементные плиты двора. Абрамеску поднял голову, но не подал виду, что заметил его. Силуэт в окне исчез.
Абрамеску хотелось спать. Его мысли ушли так далеко, что он не мог угнаться за ними; углеводы перемешивались в них с витаминами и другими веществами, необходимыми всем — что пленным, что не пленным.
Он очнулся от дремоты и удивился, почему вокруг такая тишина. Посмотрел на часы. Что же это он, заснул? Персики по-прежнему стояли на крыльце, но солнце передвинулось, сок на тарелке почти высох, ломтики начинали морщиться.
Абрамеску встал. Он зевнул, расправил свои короткие ноги, взял с крыльца тарелку с персиками и не спеша стал подниматься вверх по лестнице.
— Почему! Он спрашивает меня, почему!
Иетс схватил сигарету, которую ему предложил Девитт.
Девитт опустил свои сильные руки на стол.
— Этот человек сдался нам. Он наш пленный. Будьте объективны, Иетс.
— В Нормандии, сэр, я был так объективен, что дальше некуда, а теперь мне хочется, чтобы меня назначили начальником карательного отряда.
— Я постараюсь уберечь вас от такого назначения, — сказал Девитт с лукавым смешком. — Не то вы, чего доброго, найдете и среди нас таких, к кому вам захочется приложить руки. Для вынесения приговора нужны улики.
— Неужели вам недостаточно горы трупов?
— А как вы докажете, что Дейн несет ответственность за расправу над военнопленными? — спросил Девитт.
— Приказ отдал Петтингер, Дейн допустил это! Девитт улыбнулся:
— Подержим его пока под арестом. Кончится война, найдем свидетелей, и будем судить его.
— Кончится война! — со злобой повторил Иетс. «После войны они станут еще объективнее», — подумал он. — Послушайте, полковник, мне не хочется причинять вам беспокойство и заставлять вас заглядывать так далеко в будущее. Разрешите передать Дейна французам, это единственное, о чем я прошу. Уж они как-нибудь позаботятся о нем.
— Я только потому и стою на страже справедливости и закона, — сказал Девитт, и руки у него задрожали, — что думаю о будущем.
— О будущем, сэр? Я, кажется, изложил вам теории, высказанные по этому поводу майором Дейном. Если мы не избавимся от него и ему подобных, он окажется прав и нам придется сразу перейти от этой войны к следующей.
— А вы не допускаете такой возможности?
— Сэр! Эта война еще не кончена! Я отказываюсь…
Дверь в кабинет Девитта распахнулась настежь. Абрамеску шагнул через порог, волоча за собой винтовку.
— Сэр!… я принес ему персики… персики на сладкое…
Иетс тряхнул его за плечи.
— Зеркало разбито… я с самого начала думал, что нельзя оставлять ему зеркало… но в уставе ничего… ничего про это не сказано.
— Капрал Абрамеску! — Полковник поднялся из-за стола. — Когда вы являетесь с рапортом к старшему офицеру, рубашка у вас должна быть заправлена в брюки!
— Слушаю, сэр! — Абрамеску бросил понимающий взгляд на Девитта. Он заправил рубашку, подтянул брюки, стал во фронт и сказал: — Сэр! Военнопленный покончил с собой.
У оперативника в штабе корпуса дел было по горло. Быстрое исчезновение флажков, обозначающих немецкие части, и продвижение американцев, которые, форсировав Рейн, появлялись в самых неожиданных пунктах, не давало ему ни отдыху, ни сроку.
Хотя немцы все еще оказывали сопротивление и продолжали наносить урон противнику, хотя они бросали на передовую все, что можно, — вплоть до фольксштурмовцев, которые шли в бой в штатском и с двумя фаустпатронами на человека, — их ожесточение, энергия, упорство исчезли бесследно.
Фарриш обосновался со своим штабом в маленьком курортном городке, стоявшем на берегу озера, а сам занял помещение в гостинице. Он попробовал местную минеральную воду и тут же выплюнул ее на глазах у курортного врача, который рекомендовал ему этот курс лечения в тайной надежде, что когда-нибудь в будущем оккупанты появятся здесь в качестве пациентов.
Уиллоуби расхохотался и пояснил профессору, что пищеварительный тракт генерала находится в идеальном порядке.
— Да и вообще, доктор, вам о нашем здоровье беспокоиться нечего. Мы выигрываем войну, знаете ли, а это как нельзя лучше способствует пищеварению.
Профессор отвесил им поклон и удалился.
Фарриш взял Уиллоуби за локоть и притянул к себе:
— Кларенс, а вы здорово умеете обращаться с этими фрицами. Как только военные действия кончатся, я назначу вас комендантом в районе расположения моей дивизии. Так и знайте! Вы полезный гражданин, подполковник Уиллоуби, весьма полезный!
Уиллоуби сдержанно принял эту похвалу. Попав в штаб к Фарришу, он вскоре же понял, что избыток чувств неприятен генералу и настраивает его на подозрительный лад. Когда Фарриш произвел Уиллоуби в подполковники, тот отнесся к своему повышению, пожалуй, чересчур сухо — вытянулся во фронт и чопорно поблагодарил генерала. Это тронуло Фарриша. Вся штука заключалась в том, как не замедлил раскусить Уиллоуби, чтобы балансировать на самой грани чувствительности, но в то же время проявлять солдатскую сдержанность, предоставляя возможность расчувствоваться самому генералу. Если придерживаться этого элементарного правила да время от времени подсказывать генералу кое-какие мыслишки, которые тот мог бы выдавать за свои, благоволение его обеспечено. Каррузерс — шляпа — не понимал этого по своей тупости, ходил, покручивал усы и каждый раз с большим опозданием убеждался, что Уиллоуби обскакал его.
