— Переводите: я командир передового советского отряда, мои войска блокировали части вверенной вам дивизии и ваш штаб, сопротивление бесполезно, предлагаю безоговорочно капитулировать!
— Блокировали? — переспросил комдив и сел-упал в кресло с ножкамп-дракопамп.
— Да. Взгляните в окно!
Комдив подошел к растворенному окну, посмотрел на забор, на наши танки с расчехленными стволами. Лицевые мускулы его дернулись, фигура обмякла, и я понял: что-то сломалось в японском полковнике. Блуждая взглядом, он сказал тускло:
— Мне известно о рескрипте императора, о приказе главнокомандующего Квантунской армией. И я не вижу другого выхода, кроме сдачп в плен. Это покроет мое имя позором, но я подчиняюсь обстоятельствам…
Болезненно морщась, он вызвал начальника штаба дивизии, тоже полковника, приказал подготовить части к разоружению через трп часа. Начштаба кивнул, а комдив сказал Карзапову:
— Я ваше требование выполнил. По жить после этого не могу.
Я должен покончить с собой сейчас же…
Мне подумалось: не приведи господь, на наших глазах будет вспарывать себе живот. По японец ловким, молниеносным движением схватпл маленький, как будто дамский, браунинг и выстрелил в висок: мы и пошевелиться не успели. Шишкастая, остриженная голова стукнулась о полированную гладь стола, заливая его кровью. Надо же, все-таки на наших глазах покончил с жизнью. Правда, на европейский манер…
Дивизия была не полного состава, однако крепкая, боеспособная. Мы ее разоружили за четыре часа. Все было нормально, но под конец — драматический, трагический эпизод. Какой-то унтер. не пожелавший капитулировать, с миной в руках кинулся под днище ближнего танка, грохнул взрыв. Танк оказался сто двадцать седьмым, нашим, кровным, лейтенант Макухин был тяжело ранен, остальные члены экипажа не пострадали.
Ах, как горько! Славный хлопец, весельчак с белозубой улыбкой и русыми колечками из-под шлема — и лишился правой руки: оторвало. Выживет — будет инвалидом. А каково без правой руки?
В двадцать четыре года! И все-таки живи, Витя. Эх ты, Витя, Витя! "Витя в тигровой шкуре…" Кажется, вчера познакомились, был этот смешной разговор с участием Мишки Драчева, а сегодня уже всерьез прощаемся, Витя Макухин…
И вновь поселок, где дислоцировалась японская часть. Уже потом мы узнали, что перед нашим приходом среди солдат возникли ожесточенные споры прямо на улицах. Одни кричали: смерть в бою за императора ведет в райский благоухающий сад богини Аматерасу; другие: надо сложить оружие и капитулировать. Сторонники капитуляции ушли из поселка, чтобы сложить оружие в районах, определенных условиями капитуляции. Фанатики запили оборону. Поселок был опоясан траншеями, изрыт ходами сообщения, на окраинных холмах — дзоты, пулеметные площадки. Когда на дороге появилась наша разведка, ее из поселка обстреляли.
Полковник Карзанов приказал:
— Рассредоточиться и окружить населенный пункт!
Роты выполнили его приказание, цепями залегли вокруг поселка. Карзанов, его штаб, командование батальона стали совещаться, что предпринять. Решили: атаковать, но предварительно попробовать склонить японцев к сдаче, послав парламентера — грамотного, толкового. Комбат сказал:
— Кого-нибудь из ротных.
Карзанов возразил:
— У тебя что, избыток офицеров? Не дай бог, что случится!
Давай лучше сержанта.
— Слушаюсь. Пошлем кого-нибудь пз первой роты. Эй, Глушков!
Я подошел ближе, выслушал комбата. Кпвпул. Хотя полагалось отчеканить: "Слушаюсь!" или: "Так точно!" Вернулся в роту, вызвал сержантов и объявил: нужен парламентер-доброволец.
— Я пойду, — сказал Слана Черкасов.
— И я…
— Я готов!
Черкасов оглядел холодновато взводных и отделенных и сказал:
— Иду я. Потому что первый вызвался…
Это так. Ну что ж, пускай идет он. Кандидатура подходящая.
Черкасс" передаст записку и сам, хоть жестами и мимикой, ноагптирует за сдачу. По поднимая глаз, я сказал:
— Топай, Слава, к полковнику…
От наших позиции медленно идет к поселку Слава Черкасов, высокий, стройный, безоружный, размахивая над собой палкой: с белым полотенцем. Солнце, духота. Кругом тихо-тихо. И японцы и мы молча смотрим на сержанта с белым флагом. Думаю: "Только бы не выстрелили в него…" Японцы, однако, не стреляют, и Черкасов приближается к их позициям. Подходит к траншее, спрыгивает. Мелькает и скрывается полотенце, которое он нес, — солдатское вафельное полотенце.
Тишина непереносима. Но и звука страшусь, потому что звуком этим может быть выстрел. От жары и волнения пот стекает с меня в три ручья. Я не утираюсь, прильнув к окулярам бинокля.
И без пего видно: в траншее одни японцы; Черкасова, вероятно, куда-то увели? Куда-то? К начальству, коему он и вручит записку полковника Карзанова. Подействует ли опа? Ведь остались держать оборону ярые фанатики. Которые трезвеют лишь после наших ударов. Откажутся принять ультиматум? Жаль, да ничего не поделаешь, в таком случае будем гвоздить. Главное, чтоб Черкасов благополучно воротился.
Смотрю на часы. Стрелки будто приклеились к циферблату.
Двигаются, конечно, по время тянется томительно. Минуты и секунды, и в каждую из них со Славой может приключиться беда.
Уж лучше б я сам пошел в волчье логово! Отправился сержант, теперь вот переживай: рискует головой — не меньше. Риск, риск.
Какая ж без него война? Так война уже кончается! На бумаге даже кончилась…
И вдруг в траншее Черкасов с тем же флагом! Перелезает через бруствер, отряхивается, так же медленно, как и давеча, идет от японских позиций к нашим. С чем идет? Согласились японцы на капитуляцию либо отвергли? По жив, жив! Сердце у меня радостно застучало и следом тревожно сдвоило: нейтральная полоса — опасное место, пока не у нас, радоваться рано. Впиваюсь в него глазами. Ну, быстрей, быстрей, Славик!
Когда Черкасов отходит метров на сорок, из траншеи раздается короткая пулеметная очередь, и он, выронив палку с полотенцем, падает в траву. На миг закрываю лицо руками. Отнимаю их в слепой надежде увидеть Черкасова ползущим. Нет… Полковник Карзанов кричит:
— Огонь! В атаку, вперед!
И комбат что-то кричит, и я что-то кричу.
Толя Кулагин и Вадик Нестеров, мерно взмахивая лопатами, засыпают землей могильную яму. Стоим вокруг, понурившись, у Рахматуллаева перевязана рука: только что был ранен в атаке.
Шуршат, сыплются комки, растет могильный холм. Небо плачет скупым и слепым дождичком, посвечивает солнце, радуга встает, как райские врата.
Кулагин вытирает пот со лба, опершись на лопату, говорит:
— Ну, Вадюха, закончили мы свою веселую работку: закопали сержанта.
Нестеров, тоже опираясь на лопату, отворачивается: на глазах у него слезы. Я говорю:
— А в Красноярске у Черкасова осталась Ирина. Такая, хлопцы, славная дивчина… Невеста, так и не стала женой, сразу во вдову превратилась.
— И мама у него осталась в Красноярске, — говорит Трушин.
Комбат морщится, как от боли:
— Давайте, товарищи, дадим прощальный салют над могилой сержанта Черкасова.
И Трушин морщится:
— Как же подло убили — в спину…
Вскидываем вверх автоматы и пистолеты. Нестройный залп, Кулагин говорит мне:
— А помните, товарищ лейтенант, как в Германии девятого мая, в День Победы, вы стреляли пз своего пистолета?
— Помню, Толя…
— И как говорили: "Чтоб это был мой последний выстрел, чтоб не пришлось больше стрелять…" Помните?
— Помню, — повторяю глухо. — Но, может быть, хоть эти паши выстрелы будут последними. Над могилами наших товарищей…
А Кулагин продолжает:
— А не забыли, товарищ лейтенант, как мы зашли в Германии на братское кладбище, выпили вина за погибших товарищей?
Чтоб им спокойно спалось в немецкой земле…
— Горькое то было вино… Пусть и Черкасову, Свиридову, Головастпкову и всем, кто пал тут в августе, спокойно лежится в китайской земле! И пусть будет проклят тот, кто посмеет забыть о наших жертвах во имя свободы!
— Рассчитаемся с самураями, рассчитаемся со второй мировой, — говорит Трушин. — За мирный труд возьмемся! Мирная жизнь наступает!
— Дай бог, чтобы она была и взаправду мирная, — говорнг Логачеев со вздохом.
Мирная жизнь, за которую погиб и Слава Черкасов, какой же все-таки ты будешь? В наших мечтах — прекрасной. А на самом деле? Мы нескончаемым путем шли к тебе. Каждая смерть приближала к миру, где будет царить жизнь. Да здравствует жизнь!
И вот мы, день за днем рвавшиеся вперед, вперед, прекратили свое неуклонное продвижение и вторые сутки никуда не спешим.
Странно, невероятно, но мы прохлаждаемся! Будто судьба захотела нам дать возможность перевести дух, оглядеться и поразмыслить. Состояние непривычное, ненормальное: надо бы торопиться, не сбавлять темпа, а вместо этого — размеренность, покой. Приводим себя в порядок: сушимся, штопаем одежку, ваксим сапоги, подшиваем чистые подворотнички, меняем белье, бреемся, моемся и конечно же драим оружие, — тут старшина Колбаковский беспощаден. Объявилась полевая почта, солдаты усердно пишут письма домой.
