В подтверждение его слов прямо позади нас взметнулась туча густого дыма, пронизанного темно-красным пламенем. Судя по страшным вою и крикам по другую сторону тучи, пострадали многие бедняги.
Мы поспешно укрылись за стеной. Защиту она оказывала более психологическую, чем практическую, но, к счастью, тогда никто об этом не думал. Из снарядной воронки внезапно появился наблюдатель, лейтенант-артиллерист, и злобно напустился на нас. Он был весь в крови и грязи, с кровоточащей раной на лбу.
— Что здесь, черт возьми, происходит? — спросил лейтенант. — Кто командует этой сворой кретинов?
Обер-лейтенант Лёве, сменивший покойного Брандта, затрясся от гнева.
— Кого ты называешь кретинами?
Лейтенант в отчаянии вскинул руки.
— Вас, конечно! Убирайтесь к черту отсюда, вы навлекаете на нас огонь противника!
Сидя за стеной сухой кладки, мы следили за этой дискуссией с обычным своим интересом.
— Этот тип хочет получить пинка в задницу, — громко заявил Порта. — Что он здесь делает? В «блошки» играет?
Реактивная батарея находилась на позиции в нескольких сотнях метрах за дорогой. Мины летели густо и часто, языки пламени освещали туманный воздух на много километров вокруг.
Мы оставались в иллюзорном укрытии за стеной, сгрудясь в кучу, каждый плотно прижимался к товарищам. Пламя было уже недалеко от нас. Противник по ту сторону дороги наращивал силы и наверняка собирался наброситься на нас и смять. Лейтенант Лёве приказал продолжать движение колонной по одному, подчеркнув, что имеется в виду идти один за другим, а не лезть всем вперед.
Мы послушно тронулись в путь. Пройдя немного, я оглянулся и увидел волны пламени, катящиеся через дорогу к стене, которая служила нам укрытием. На фоне света возник силуэт человека, он медленно вскинул руки и упал навзничь в огонь. Это был надменный лейтенант-артиллерист. Не потрать он столько времени, пытаясь поставить Лёве на место, то мог бы уцелеть. Но, как весело напомнил мне Порта, такова жизнь.
Мне вспомнился другой эпизод, когда дело обернулось хорошо для нас и плохо для других — правда, то была чистая случайность, — и Порта отпустил то же замечание. Наша группа укрывалась в лесу вместе с несколькими саперами. Шел проливной дождь, и вскоре мы вымокли, как на открытом месте. Малыш, как всегда, пришел в раздражение от долгой бездеятельности.
— С меня хватит! — заявил он. — Может, пойдем?
Мы пошли и едва удалились на пятьдесят метров, раздался громкий взрыв; деревья и саперов разнесло на кусочки.
В другой раз мы разместились в брошенном доме в какой-то деревне — не помню, где это было, — и стали играть в карты с артиллеристами из противотанкового дивизиона. Порта по чистой случайности обратил блуждающий взгляд в тот угол, где были видны идущие вдоль плинтуса провода.
— Погодите, — сказал он. — Что это там?
Будучи подозрительными по природе и горькому опыту, мы тут же бросили карты и пошли вдоль проводов. Артиллеристы остались на местах и бранили нас за то, что мы прервали игру. Через несколько секунд провода вывели нас в заднюю дверь; а еще через несколько, не успели мы дойти до их источника, дом взлетел на воздух в пелене пламени.
Но такова жизнь.
Наконец мы дошли до позиции № 112 и сменили тех, кто находился там. Это были эсэсовцы из Двенадцатой танковой дивизии «Гитлерюгенд». Все они, кроме офицеров, были не старше семнадцати лет, но за последние три дня эти молчаливые, высокомерные ребята превратились в стариков: щеки их ввалились, головы ушли в плечи, глаза стали тусклыми, задумчивыми. Больше половины их роты погибло в бою.
При нашем появлении ребята молча собрали вещи и выстроились в ожидании команды к отходу. Даже убрали свои стреляные гильзы. Они были образцом совершенства, и это было самым печальным на свете зрелищем. Мы смотрели им вслед и озадаченно покачивали головами. Только на Хайде они произвели благоприятное впечатление.
— Вот это дисциплина! — восхитился он. — Ну и солдаты эти мальчишки! Заметьте, у них у всех… Не видели? У каждого из них Железный крест первого класса… Господи, чего бы я ни отдал, чтобы стать у них командиром отделения!
— Пожалуйста, — лаконично сказал Порта. — Это просто жуть, на мой взгляд.
— К черту треклятых героев, — добавил Малыш.
Мы стояли и смотрели вслед уходящим «старичкам»; они шли колонной по два, переваливали через гребень холма и скрывались из виду. Мундиры их были безупречными, выправка — строевой, вычищенное снаряжение блестело сквозь туман — и это после трех дней тяжелых боев! Для всех нас это зрелище было почти невыносимо трогательным. Хайде оно представлялось образцом совершенства. Глаза его восторженно сияли, и он, казалось, не мог понять наших чувств.
— Ну, иди за ними, если так хочется, — проворчал Порта. — Кто тебя держит, чертов солдафон?
Слова Порты не тронули Хайде. Скорее всего, он даже не слышал их. Его обуревали мечты о славе. Мысленно он был уже офицером в первоклассном полку. Рука его поднялась к горлу, наверняка нащупывая Рыцарский крест, который со временем его украсит. Малыш с отвращением покачал головой. Раздраженно схватил два прутика и связал их в форме креста.
— Вот, держи! Примерь!
Хайде уставился на Малыша пустыми глазами и одарил его приятной, но совершенно бессмысленной улыбкой. Малыш отвернулся и плюнул.
Начался дождь, холодные капли уныло скатывались по нашим каскам и стекали по спинам. Что за отвратительный климат в этой части страны! Туман, дождь, ветер, грязь — прежде всего грязь. Шагу ступить было нельзя, не измазавшись ею. Густая, липкая красная глина упорно приставала к одежде, к снаряжению и оставляла на всем малиновую корку.
Незадолго до рассвета противник начал атаку. Он не знал, что эсэсовцев, которые три дня удерживали позицию, сменили, а мы не подпускали его настолько близко, чтобы он это узнал. Под огнем у нас появлялась железная дисциплина, давшаяся горьким опытом боев на Восточном фронте.
Противостоял нам, казалось, в основном канадский полк. Мы питали особую ненависть к канадцам с их садистскими замашками. Говорили, они связывают пленных колючей проволокой и привязывают к танкам, и мы знали наверняка, что, если попадешь к ним в руки, лучшее, на что можно надеяться, — это пуля в затылок[27].
Вскоре к канадцам присоединились шотландцы Гордона, но особого зуба на них мы не имели. Даже дошли до того, что спасли трех раненых шотландцев, запутавшихся в нашей колючей проволоке. Бедняги были перепуганы, сочли, что мы их тут же расстреляем. Бог весть, кто им это внушил. Надо полагать, сработала пропаганда. Слухи распространяли злоязычные журналисты, которых, будь моя воля, надо было бы убивать на месте.
Весь день прошел под сильным огнем. Англичане устроили воздушный налет на Кан, небо было заполнено бомбардировщиками, шрапнелью и летящими снарядами.
— Очень надеюсь, что начальство не собирается послать нас туда, — сказал Порта, указав подбородком в сторону Кана. — Помните, как было в Киеве, когда русские постоянно находились в двух шагах от нас? Сущий ад! Терпеть не могу городов.
— А как же Рим? — вызывающе спросил Малыш. — В Риме ты замечательно провел время, если мне память не изменяет. Удивительно, как тебя не сделали кардиналом.
— Рим — другое дело, — сказал Порта.
Перед нами по земле прошлась пулеметная очередь. Пуля сбила с Барселоны каску на дно траншеи; наклонясь за ней, он яростно заорал:
— Шотландские ублюдки! Идите сюда, задам вам перцу!
Яростная атака внезапно прекратилась. Мы расстелили плащи на дне грязной траншеи и начали играть в карты. Маленькие, блестящие глаза Порты под кустистыми бровями бегали из стороны в сторону в попытке разглядеть карты других. Вечно недоверчивый Хайде держал свои у груди и неловко на них косился. Предосторожность разумная: Порта постоянно плутовал, и глаза его видели насквозь. По выражению лица Грегора я понял, что на уме у него какая-то хитрость. Повернулся к Малышу, но он сидел далеко, привалясь к стене траншеи, водрузив грязные ноги на чью-то противогазную коробку, и ковырялся языком в зубах. Господи, как несло от его ног! Должно быть, воды они не видели несколько недель, и один Бог знает, когда в последний раз их касалось мыло.
Барселона быстро взглянул на свои карты.
— Hombre![28] Я выхожу из игры! — объявил он с отвращением и бросил их. Теперь Барселона употреблял испанские слова чаще, чем когда-либо. Он постоянно вспоминал годы, проведенные в Испании на гражданской войне. Даже носил в кармане высушенный апельсин на память о том времени.
— Из Валенсии, — любовно говорил он нам.
Легионер взял свои и равнодушно взглянул на них.
По его лицу всегда было невозможно ничего прочесть. Проведенные во французском Иностранном легионе годы наложили на него свою печать: его серые глаза постоянно были спокойными, холодными, губы — неизменно сурово сжатыми. Я не мог припомнить, видел ли когда-нибудь, чтобы он смеялся. Видимо, нет, потому что наверняка запомнил бы это событие.
