Солнце поднялось, и сразу же все переменилось: над степью заколыхалось сизое дымное марево, выросли рыжие миражи на горизонте, шире раздвинулись блескучие режущие просторы. Колонна немцев куда-то свернула. Но степь по-прежнему была полна: двигались люди, грузовики, повозки. Появились стада скота, жалобно мычали голодные коровы, блеяли охрипшие от духоты и пыли овцы. И женщины, и дети испуганно и равнодушно провожали обгонявшие их войска. И никто ничего вразумительного не мог ответить на эти взгляды. Нежданная беда была так же зрима и тем и другим, как и необъяснима. Подхваченные и закрученные событиями, люди, каждый по-своему, воспринимали их, не в состоянии в данный момент постичь ни причины этих событий, ни далеко идущие последствия.
* * *
У реки Оскола, когда солнце подожгло края синеватой тучи и из-под ее медно-красных крыльев к горизонту веером брызнули молочно-белые столбы, немцы под прикрытием дымовой завесы пошли в атаку.
Из-за белых, будто солью обсыпанных бугров разом ударило множество орудий и минометов, и в притухшем блеске вечернего воздуха повисли дуги белесого дыма. Было ясно видно, как, буравя воздух, стремительно в ряд летят снаряды и оставляют за собой крученые витые следы. В иных местах эти следы провисали и образовывались пушистые длинные бороды. Первые снаряды упали у переправ, и там, где они упали, вспухли густые клубы белого дыма и стали затягивать красно горевшую в закате реку за спиной и кудрявый кустарник лозняка.
Кто-то не выдержал, закричал: «Газы!» Противогазов ни у кого не было. Сумки из-под них давно приспособили под сухари, патроны, махорку — и с обрыва к наспех сколоченным плотам сыпанули паникеры. Впереди окопов легла серия таких же снарядов, и окопы наглухо заволокло непроницаемо белым туманом. Паника усилилась.
— Назад! Назад! Убью!.. Это же дым! Дымовая завеса!
— Ополоумели! — раскорячился на пути бегущих Казанцев.
У плотов их уже хватали за руки командиры рот и толкали наверх.
— Назад! Бога, душу, царя небесного!.. Завеса, говорят вам! — Казанцев резанул из автомата поверх голов. Бойцы протрезвели скорее от яркой выразительной речи, чем от смертного посвиста пуль, стали осмысленно озираться и, запоздало подшучивая друг над другом, полезли назад на обрыв, в окопы.
Дым затмил все. Не стало видно даже соседей. Поднялась беспорядочная пулеметная пальба. Казалось, что стреляют со всех сторон. Совсем рядом пролязгал гусеницами танк. Один за другим ахнули взрывы гранат. Неожиданно ветер от реки отодвинул плотную завесу в сторону, и перед окопами выросла неровная качающаяся цепь гитлеровцев. Взахлеб резанули пулеметы и автоматы. Немцы споткнулись, заметались, как голые на морозе, с криками ринулись вперед. Казанцев вставил диск в пулемет, прижался щекой к прикладу и не отпускал гашетку, пока не опустошил весь диск. Окопов достигли немногие. Дым рассеялся совсем, и Казанцев увидел застывший над окопом танк с распущенной гусеницей. Из люка, вытянув обе руки вперед, будто собрался нырять в воду, свисал убитый немец. В окопе под танком обгоревший солдат бинтовал руку и смачно матерно ругался.
— Ты чего не поделил? — окликнул ругателя Плотников.
— Как же, — солдат вцепился зубами в узел, затянул потуже, сплюнул волокна марли. — Дырку, подлец, лишнюю сделал в руке.
— Скажи спасибо, что не в голове.
— Повезло, говоришь, — солдат недоверчиво покосился из-под круто изломанных бровей, натянул на бинты рваный, в бурых пятнах, рукав. — Счастье, туды его в печенки! Сколько жизней за него отдано, а оно все как гнилая половица: как ни ступни — зыбится.
Солнце позолотило гребни балок, замершие в выжидании хлеба, и синеватый купол церкви в тылу немцев и скрылось в сизой туче. За косогорами и в балках открыто накапливались пехота и танки немцев. На меловых отрогах кручи справа колыхалась черная масса конницы.
Казанцев связался с командиром полка, спросил, как быть.
— Отражать атаку, — коротко прозвучал в трубке ответ.
— А видите их сколько?
— Вижу. Переправу до ночи начинать нельзя. Они перетопят нас всех, как котят. Ясно? Сейчас будут у тебя.
Из села с колокольней вышла целая колонна машин, и над дорогой в неподвижном вечернем воздухе серым холстом по висла пыль.
— Чем ни больше — тебе же лучше, — мрачновато пошутил подоспевший командир полка. — Куда ни вдаришь — все в цель.
Казанцев только посопел в ответ. Раз танки появились — яснее ясного: не выскочить. Танки начинали выползать на пологие плечи косогоров. Все пространство за ними было налито холодным серебристым мерцанием, от которого потную спину одевал колючий озноб. На фоне желтеющих хлебов, резко выделяясь, густо колыхалась пехота.
И вдруг за Осколом разом вырос сильный грохот, сплошной шум, и над головами с шелестом понеслись хвостатые реактивные снаряды. В окопах присели от неожиданности. Жнивье, где были танки, вздыбилось черной стеной. Сквозь дым и пыль забушевало пламя. За спиной загремело еще раз, и огненные всплески заплясали над балкой, где накапливалась пехота.
Рыжее облако пыли от балки завернуло на окопы батальона. Внизу, в приречных левадах, вдруг ударила и зачастила кукушка. Пролетел грач, обогнул пыльное облако и завернул к лесу поверх балки.
— Скажете не знали, товарищ майор? — в чуть намеченных складках по углам рта на лице Казанцева пристыла забытая улыбка. Распрямил спину, смелее высунулся повыше.
— Сколько тебе лет, капитан? Двадцать восемь? — присадистый стариковатый комполка посуровел глазами: — Наживешься еще и после войны… Про «катюши» не знал. Считай подарком с неба.
— Хоть от бога, хоть от черта, а выручили здорово.
Ночью захоронили убитых. На могильный холмик положили консервную банку и в ней список. Сколько их уже осталось позади, этих безымянных холмиков!..
* * *
Чем ближе к Дону, тем тяжелее и безутешнее выглядела картина общего бедствия. Вместе с войсками по всем дорогам и прямо целиной брели люди, стада; паруя кипящими радиаторами, ползли тракторы, выбивались из сил взмыленные лошади. Пот разъедал глаза. От дыма пожарищ и зноя нечем было дышать. И над всем этим пеклом, прогонявшимся выхлопными газами машин, людским и скотиньим потом, покрытым пылью, ревом и хриплыми голосами, в мерцающем зноем небе безотлучно висели немецкие самолеты. Ухали тяжкие разрывы бомб, трескучим коленкором вспарывали воздух пулеметы, Все глохло и вязло в этом бесконечном потоке людей, машин, животных.
Заметно поредевший батальон Казанцева по-прежнему был в арьергарде полка. Лошадь под Казанцевым убили, и он шел теперь пешком рядом с артиллерийским лейтенантом Раичем.
Казанцев шевельнул онемевшим от автоматного ремня плечом, размытое потом смуглое лицо его смягчила улыбка, будто заглянул внутрь самого себя. Обернулся к Раичу, сказал:
— Наверное, за всю жизнь не вымерял столько земли, сколько за этот месяц довелось.
— В детстве я любил гулять пешком. Никто мне не мешал, — мокрое красное лицо Раича собралось у глаз морщинами, застыло на миг, сказал глухо, будто извиняясь: — Рос я сам по себе. Дома гостей не жаловали, и друзей у меня не густо было. Да и жизнь воспринимал чересчур уж всерьез, не по возрасту.
Склеивая цигарку, Казанцев кинул исподлобья выжидательный взгляд на Раича, отметил, как трудно дернулся кадык на мокрой шее его, дрожат спекшиеся губы. Гимнастерка на лопатках прикипела к телу, белела соляными разводами. Улыбнулся чуть приметно, не замедляя шага, прикурил. Особой откровенности в их короткой службе между ними не было, но Казанцев успел заметить, что о доме Раич говорит неохотно и сдержанно. А ведь они, кажется, земляки, даже из одного хутора. Весной сорок первого отец писал ему на Волынь о появлении в колхозе нового бухгалтера, из низовских казаков будто бы, и что человек, этот бухгалтер новый, бирюковатый и среди людей живет как на отшибе, чуждается всех. На границе было неспокойно, и он тогда совсем не обратил внимания на эту хуторскую новость, вроде и ни к чему она ему. А теперь вот вспомнилось.
— А мы мимо домов проходить будем, чувствуешь? — Казанцев замедлил шаг, будто вслушиваясь, вздохнул: — При таком кураже, хоть и близко — не удастся заскочить. Как они там?
— Уехали, наверное, Дон близко, — Раич снял пилотку, потер красный след от нее на лбу и как-то по-особому долго и тщательно протирал ее от грязи изнутри.
Прошел грузовик, обдал колючей пылью. Через канаву перелез дедок в когда-то белой рубахе и рваном брыле. Черное, в рытвинах, морщинистое лицо его дрожало улыбкой:
— Табак вырви глаз. Для нас в самый раз, а немчура дохнет. Дай дыхну, кормилец.
Получив бычок, дедок тем же порядком выбрался на солончаки, где тарахтела его арба.
— Вот куда его прет? — нахмурился Казанцев. Помолчал и добавил: — Как ни страшно, а я не посоветовал бы своему отцу трогаться с места. Такие, как он, теперь уже не помощь, а обуза другим. Для чего они тут? — из-под седых от пыли бровей окинул перекипавшую от зноя и всю в движении горячую степь, продолжал с горечью: — И оставаться все же муторно. В Старобельске бабка так всю ночь и не дала уснуть, расспрашивала, как же ей теперь быть. Детишки маленькие, так те хоть не понимают.
