Хабаров был в преотличном настроении и черкнул в ответ несколько шутливых строк.
«Милый друг № 84!
Ваше письмо очень любезно. Но для чего столько шума, за который, впрочем, в приличном обществе принято благодарить? Я не благодарю, чтобы не провоцировать Вас на новый бесполезный шум. Не надо возбуждать цепных реакций подобного рода. Спасибо за другое: за крупицу информации, представляющей, на мой взгляд, действительный интерес. Ваше наблюдение, касающееся возникновения местного разрежения при частичном открытии фонаря на змееподобном аппарате, — факт, заслуживающий внимания! Диссертацию на этом, пожалуй, не защитишь, но такое наблюдение может сделать честь любому профессиональному летчику-испытателю. С чем Вас и поздравляю.
Васильевич интересуется Вашим здоровьем, постоянно просит Вам кланяться (чем заслужено такое расположение — не знаю) и велит передать, чтобы Вы впредь не делали попыток летать без парашюта, хотя он и не настаивает на слишком частом применении последнего по его прямому назначению. Васильевич, как, впрочем, и я, не слишком большой поклонник мужественного парашютного спорта.
Желаю Вам всяческих успехов…»
Теперь Хабаров получил ответ на это послание. Виктор Михайлович вскрыл конверт и начал не спеша читать:
«Уважаемый Виктор Михайлович!
Благодарю за внимание….. (большое многоточие должно снизить шумовой фон, столь немилый Вашей душе и предотвратить возникновение цепной реакции).
К сожалению, я все-таки не настоящий Ваш племянник и поэтому несколько опасаюсь сразу приступить к главному (родственникам разрешается не разводить церемонии: свои люди!). Начну несколько издалека, но безо всякого шума, с голой информации: мне двадцать семь лет. Летаю, включая аэроклуб, военное училище и пребывание в строевой части, десятый год. Налетал за это время несколько меньше тысячи часов, преимущественно на учебных, тренировочных и истребительных самолетах. Общее образование имею среднее, но не десятилетку, а техникум — автодорожный. Большинство характеристик положительные, но не идеальные. Успехи в воздухе начальство оценивает значительно выше, чем поведение на земле. Вероятно, поэтому я имею честь состоять не в столь высокой должности командира звена и носить звание старшего лейтенанта (с просроченной выслугой лет в один год и два месяца).
Ссылаясь на официальные данные последней теоретической сессии, смею утверждать, что в науках подготовлен прилично (во всяком случае, в объеме требований, предъявляемых к строевым летчикам: четверки я получил только по метеорологии, общей тактике, наставлению по производству полетов и радиотехнике, по остальным же многочисленным дисциплинам — пятерки).
Ужас! Информация иссякает и надо писать о главном…
Впрочем, сначала дополнительные сведения: имею 1 (одну) жену и 1 (одну) дочку четырех лет от роду. Взысканий имею больше — четыре:
1) За пререкание со штурманом и употребление выражений непредусмотренных и т. д. — выговор.
2) За снижение на полигоне до высоты бреющего полета без разрешения: руководителя стрельб — выговор.
3) За словесное оскорбление старшего офицера (того же штурмана) в общественном месте — трое суток домашнего ареста с удержанием…
4) За вылет: на полигон без полетного листа — выговор.
А теперь как с вышки в воду: научите, как пробраться в испытатели.
Мотивы моего желания: в строевой части потолок, которого я могу достигнуть — заместитель командира эскадрильи, капитан. Дальше моему характеру хода не будет! Я люблю летать. Очень люблю. Но служить… Нет настоящего таланта.
А летать могу. И могу многому еще научиться именно в полетах.
Прошу у Вас, Виктор Михайлович, не протекции — это не в моих правилах, а совета: как правильно проложить курс к цели.
Уважающий вас Антон Блыш».
Хабаров дочитал письмо, спрятал бумагу в стол, а на перекидном календаре сделал пометку: «Блыш. Позвонить, ген. Бородину».
В бледно-синей бездонности яркого, солнечного неба белые вензеля инверсии. Пролетел по прямой — и след словно вытянут по линейке, прям и растекается медленно-медленно, неохотно, будто тает. Выписал вираж, и след — кольцо, громадное, курящееся кольцо, тихонько сносимое ветром. Атаковал противника, и небо, как великанская грифельная доска, предъявляет земле схему исполненного маневра…
Учебник метеорологии объясняет причину образования инверсии, возникающей в результате конденсации горячих выхлопных газов двигателя, подробно, длинно и скучно.
А если взглянуть на инверсионный след по-другому, не с позиций строгой науки? Летящий над землей след — факсимиле пилота, росчерк, оставленный не карандашом, не шариковой ручкой, не куском мела — машиной. Многим ли людям на земле дано счастье писать по небу? Вот так размахнуться над полями, лесами, морем, озерами, реками, горами, городами — и писать!..
По давным-давно установившейся традиции процессия остановилась у развилки шоссе. Последний километр до кладбища полагалось пройти пешком. Разобрали венки, красные подушечки с приколотыми орденами и медалями, двое механиков подняли большой портрет Углова. Портрет наскоро увеличили с анкетной фотографии, хранившейся в личном деле. На этой карточке Углов был лет на десять моложе. Встрепанный, чуть улыбающийся, он смотрел на людей несколько свысока и с нескрываемым удивлением: «Чего это вы, братцы, колготитесь?» — казалось, спрашивал Углов с портрета.
Хабаров покосился на красный, обтянутый ситцем гроб. Он знал: надо подойти и вместе с товарищами поднять гроб на плечи. Летчик медлил. Когда это случалось, когда доходило до этого, он всегда медлил. Наглухо закрытые гробы пугали Хабарова своей неестественной легкостью — много ли весит горсть земли, взятая с места катастрофы? — он все понимал и не мог привыкнуть, не мог примириться с этой неизбежностью…
Подавляя в себе глухое, сосущее чувство страха, Виктор Михайлович шагнул к катафалку.
Военный оркестр заиграл похоронный марш Шопена.
Процессия растянулась в цепочку и медленно двинулась к кладбищу.
Летчик смотрел в затылок шагавшего впереди него начлета и, почти не ощущая тяжести на плече, старался ни о чем не думать. Но разве можно не думать, когда столь многое связывало его с Угловым — и доброго и недоброго.
Они никогда не были близкими друзьями, не были ни разу членами одного экипажа, не были собутыльниками, но вот уже много лет делали общее дело в небе одного аэродрома. К тому же за Хабаровым остался долг, долг, который теперь некому было вернуть.
Тогда Хабаров бился с экспериментальным планером. Машину поднимали на буксире, затаскивали на высоту три тысячи метров и волокли в заданный район. Там летчик, пилотировавший планер, отцеплялся, включал ракетный ускоритель и с диким грохотом устремлялся вперед. Минуты через три запас горючего иссякал и надо было садиться. Виктор Михайлович выполнил уже одиннадцать таких полетов, и каждый раз что-то отказывало, что-то не ладилось. Приходилось изворачиваться, ловчить, спасать шкуру.
Но худшее произошло на двенадцатом полете: ускоритель не запустился, к тому же вышел из строя указатель скорости. Надо было срочно заходить на посадку. Машина перегружена, горючее взрывоопасное. Хабаров хотел слить топливо, как назло, не сработала аварийная система слива. Летчик развернулся на полосу и на повышенной скорости пошел к земле. Хабаров снижался с таким расчетом, чтобы иметь в запасе лишнюю сотню метров высоты. Это было, разумеется, правильно и предусмотрительно. Указатель скорости не работал, и приходилось действовать на глазок, поэтому скорость он держал тоже с запасом. Убедившись, что планер на полосу попадает, Виктор Михайлович щелкнул тумблером посадочных щитков. Но, как давно замечено, беда одна не приходит — щитки не вышли. Разбираться, в чем дело, не было времени.
Хабаров понимал: и лишние сто метров высоты, и избыточная скорость в сложившейся обстановке обернутся ему боком — он непременно должен «промазать», то есть выкатиться за пределы летного поля. Но сделать ничего уже не мог.
Хабаров слышал, как колеса его машины шаркнули по бетону, отметил в сознании: сел нормально. Впрочем, теперь это было не главным. Главное таилось в другом: хватит или не хватит посадочной полосы, на какой скорости он выскочит за ее пределы?
Полосы не хватило. Красный планер, напоминающий окрыленную торпеду, на бешеной скорости мчался к концу аэродрома. Планер выскочил в ловушку — взрыхленный песчаный участок, вплотную примыкавший к посадочному бетону. Машина горестно застонала. Фюзеляж переломило. Невредимый, но зажатый обломками планера, Хабаров ждал взрыва. Взрыва не было. Пока не было. Но взрыв должен был громыхнуть — чуточку раньше или чуточку позже.
