Жестко очерчен в романе и тот слой членов партии — не коммунистов по убеждению, а членов правящей партии,— которые вступали в нее ради жизненных благ. Гроссману, до конца жизни не отрешившемуся, не отрекшемуся от революционной героики его комиссаров прежних лет, было нестерпимо видеть примазавшихся, двуличных, делавших карьеру на доносительстве и демагогии. Именно комиссарам — таким, как Гетманов, Неудобнов, Осипов,— он не прощал отступление от норм революционной морали, их-то он судил без жалости, «по-робеспьеровски». ‹…›
Дни суровых испытаний не согнули, а распрямили героев Гроссмана, выявили полную меру их величия.
Под огнем противника бесперебойно работала СталГРЭС — и в этом немалая заслуга ее управляющего Степана Федоровича, человека в «мирной» жизни застенчивого, любившего выпить под хорошую закуску. Бездонная — простая и величественная — душа раскрылась у майора Березкина, человека молчаливого и скромного. А Женя, красивая и счастливая Женя Шапошникова, так по-русски поступившаяся своим счастьем, своей любовью к Новикову, когда узнала, что Крымов арестован ‹…›.
Так проходят перед нами великие обыкновенные люди, оставляя в нашей памяти неизгладимый след. В чем же секрет такого воздействия? В той пластичности, с которой объемлет автор все богатство оттенков их характеров, ибо для него в этих людях все интересно, все значительно, все неповторимо. ‹…›
Излюбленный прием Гроссмана в романе — контраст. ‹…›
Благодаря контрастам острее чувствуешь сложность переживаний: и когда Новиков испытывает в семье Шапошниковых «одновременно приятное и неловкое чувство», и когда молодуха, пришедшая ночью к Крымову, смотрит на него поначалу «то сердитыми девичьими, то добрыми бабьими» глазами, и когда Вавилов, получивший повестку, входит в свою избу, которая, оказывается, «имела удивительное свойство, присущее русским избам,— была одновременно тесна и просторна».
Контрасты усиливают эмоциональное звучание повествования. Когда в заволжской степи встречаются майор Березкин, едущий к Сталинграду, и его жена, которую он потерял с двумя детьми в первый день войны на границе,— эта встреча дается глазами их дочки Любы (сын погиб в сталинградскую бомбежку). Неистовый трагизм этой мимолетной встречи и рассказа о пережитом усиливается контрастом между детским восприятием и доступной взрослым правдой: когда отец стал рассказывать о своей жизни и о старых знакомых, которых мама иногда вспоминала, «Люба заметила, что в папином рассказе все время, как в мамином «хлеб», повторялось слово «убит». А фраза: «Мама стала рассказывать с самого начала, и Любе стало скучно, она все это знала» — предваряет скорбную повесть матери.
Контрасты помогают передать противоречия боя — осознать «все безумие и весь разум» воздушной дуэли, воспринять эхо первого залпа батареи Шапошникова как залпа, соединившего в себе несоединимое: бешенство страсти и величавое спокойствие. Увидев идущих в атаку немцев, Вавилов почувствовал «тревожное, дикое несоответствие между огромностью беды и маленькими суетливыми существами, принесшими эту беду». И не здесь ли одно из объяснений того, почему не дрогнул окруженный на Сталинградском вокзале батальон? Бойцы сохранили чувство душевного превосходства над немцами, хотя «все переменилось за эти часы: деликатные стали грубыми, а грубые помягчали, бездумные задумались, а погруженные в заботы с веселым отчаянием сплевывали, говорили громко, смело, как пьяные».
Наконец, контрасты выражают в романе торжество жизни, вечное и неизменное: ночная земля превратилась под мертвенным светом сигнальных ракет в генштабовский макет, но по-прежнему разносится над ней нежный горький и сладостный запах полыни; грохот недалекой битвы не может задавить негромкую музыку, под которую танцуют девушки у одного из ахтубинских дворов; расцветает любовь Веры и раненого летчика Викторова в госпитале — «этом огромном пятиэтажном доме, полном стонов, страданий, крови». Отсюда, от этих «частных» побед жизни,— прямой путь к широкому обобщению: мирное и военное в Сталинграде. «Все это слито, все не только в противоположности, а в единстве — прелесть жизни и горесть жизни, надвигающийся мрак и торжествующий над ним бессмертный свет».
Так, сопоставляя внешне несопоставимое, сближая отдаленное, высвечивая скрытое от взгляда, отыскивая внутренние противоречия, ведет Гроссман повествование, нарочито обнажает, делает резкими свои выводы, мысли, эмоции. И постепенно понимаешь, что контраст — не просто художественный прием, а как бы основа мироощущения писателя, стремящегося познать диалектику жизненных противоречий, не признающего никаких компромиссов в столкновении жизни истинной и жизни мнимой.
В представшей грандиозной картине народного бытия, в напряженной философской мысли автора открылись резчайшие катаклизмы эпохи, великое противостояние советского народа насилию фашизма, глубинные противоречия нашей жизни.
Открылось и то, что поддерживало Гроссмана в его трудных раздумьях над судьбой советского народа,— его безграничная вера в конечное торжество добра, правого дела, человечности. И финальная сцена романа как раз и повествует об этой сохраненной в огне боев и утрат человечности: Березкину и его жене, когда они ранним утром пошли за хлебом насущным, открылась красота и печаль родной природы, в безъязыкой немоте которой слышался вопль об умерших и яростная радость жизни…
А. Б о ч а р о в
1
Петру Семёновичу Вавилову принесли повестку.
Что-то сжалось в душе у него, когда он увидел, как Маша Балашова шла через улицу прямо к его двору, держа в руке белый листок. Она прошла под окном, не заглянув в дом, и на секунду показалось, что она пройдёт мимо, но тут Вавилов вспомнил, что в соседнем доме молодых мужчин не осталось, не старикам же носят повестки. И действительно, не старикам: тотчас загремело в сенях, видимо, Маша в полутьме споткнулась и коромысло, падая, загремело по ведру.
Маша Балашова иногда заходила по вечерам к Вавиловым, ещё недавно она училась в одном классе с вавиловской Настей, и у них были свои дела. Звала она Вавилова «дядя Пётр», но на этот раз она сказала:
— Распишитесь в получении повестки,— и не стала говорить с подругой.
Вавилов сел за стол и расписался.
— Ну всё,— сказал он поднявшись.
И это «всё» относилось не к подписи в разносной книжке, а к кончившейся домашней, семейной жизни, оборвавшейся для него в этот миг. И дом, который он собирался покинуть, предстал перед ним добрым и хорошим. Печь, дымившая в сырые мартовские дни, печь с обнажившимся из-под побелки кирпичом, с выпуклым от старости боком показалась ему славной, как живое, всю жизнь прожившее рядом существо. Зимой он, входя в дом и растопырив перед ней сведённые морозом пальцы, вдыхал её тепло, а ночью отогревался на овчинном полушубке, зная, где печь погорячей, а где попрохладней. В темноте, собираясь на работу, он вставал с постели, подходил к печи, привычно нашаривал коробок спичек, высохшие за ночь портянки. И всё, всё: стол и маленькая скамеечка у двери, сидя на которой жена чистила картошку, и щель между половицами у порога, куда заглядывали дети, чтобы подсмотреть мышиную подпольную жизнь, и белые занавески на окнах, и чугун, настолько черный от копоти, что утром его не различишь в тёплом мраке печи, и подоконник, где стоял в банке красненький комнатный цветок, и полотенце на гвоздике — всё это стало по-особому мило и дорого ему, так мило, так дорого, как могут быть милы и дороги лишь живые существа. Из троих его детей старший сын Алексей ушёл на войну, а дома жила дочь Настя и четырёхлетний, одновременно разумный и глупенький сынок Ваня, которого Вавилов прозвал «самоваром». И правда, он был похож на самовар: краснощёкий, пузатенький, с маленьким крантиком, всегда видным из раскрытых штанишек, деловито и важно сопящий.
Шестнадцатилетняя Настя уже работала в колхозе и на собственные деньги купила себе платье, ботинки и суконный красный беретик, казавшийся ей очень нарядным. Вавилов, глядя, как дочь, возбуждённая и весёлая, в знаменитом берете, выходила гулять, шла по улице среди подруг, обычно с грустью думал, что после войны девушек будет больше, чем женихов.
Да, здесь шла его жизнь. За этим столом сидел ночами Алексей, готовившийся в агрономический техникум, вместе с товарищами решал задачи по алгебре, геометрии, физике. За этим столом Настя читала с подругами хрестоматию «Родная литература». За этим столом сидели сыновья соседей, приезжавшие гостить из Москвы и Горького, рассказывали о своей жизни, работе, и жена Вавилова, Марья Николаевна, раскрасневшись от жара печи и от волнения, угощала гостей пирогами, чаем с мёдом и говорила:
