Груня замещала Сашу Калашникова, редактора стенгазеты. Взглянула на листок,
похвалила:
— Актуально и оперативно. Молодец!
Вера Бронникова, задира, острая на язычок, глядя через Грунино плечо, возразила:
— Подожди, Грунюшка! Стихотворение не Испании посвящено. Оно в заголовке
адресовано конкретно: «Чернокудрой испанке»! И к ней полетишь, а нас оставишь? —
ехидно прищурилась она. — Ах ты, ухажер несчастный!..
Стихи вызвали бурное обсуждение. Особенно среди девчат. О них, может быть,
еще долго бы говорили, но на другой день в классе появился новичок — смуглый
крепыш Ванюшка Колчин. Девчонки весь урок поглядывали на парня и
перешептывались.
Когда началась перемена, из учительской вышел летчик [34] с майорскими
«шпалами» в голубых петлицах. Подошел к Ивану, обнял, прижал к себе:
— Ну прощай, сынок. Слушайся учителей, не обижай девушек. Ишь они какие
славные! Обо мне не горюй. Знай, что в авиации всегда порядок!
И ушел по коридору, ни разу не оглянувшись, покачивая крепкими плечами.
Минул еще год. Немало выпускников определялись в военные училища и, заводя
разговоры с нами, младшими сверстниками, откровенно радовались своим успехам и
удачам. Ушел на действительную Павел Неретин, наш сосед по квартире, что работал
на мельзаводе вместе с моими родителями. Через месяц прислал фотокарточку: бравый,
подтянутый, в гимнастерке и буденновском шлеме.
Я задумался о своей судьбе. В военное училище после болезни вряд ли удастся
попасть. Ребята рассказывали о придирчивых врачах. «Если так, — думал я, — пойду в
педагогический. Да и Груня будет рядом».
Тем временем близились выпускные экзамены и наш прощальный, выпускной
вечер. У меня, секретаря школьной комсомольской организации, хлопот возросло вдвое.
Драмкружок возглавлял мой закадычный друг Саша Зоткин. В последний раз он
вздумал удивить всех концертом художественной самодеятельности. Гвоздем
программы была сцена из «Любови Яровой». Одну из главных ролей в спектакле
исполнял Ванюшка Колчин. Однако, как заявил Сашка, в такой решающий момент
Ваньку никак не дозовешься на репетицию. Сидит чего-то, насупившись, в общежитии,
что дуб перед ненастьем. Задумчивый, молчаливый. Словом, Саше надо помочь.
Мы пошли к Колчину. Спрашиваю:
— Вань, что случилось?
В ответ — ни слова. Видно, нужен иной подход. Присел, положил руку на плечо:
ну в чем, мол, дело?
— К чему, и разве поможет оно, сочувствие? — тихо сказал Колчин. — На,
читай...
Письмо. Беглый почерк. Я прочел с волнением: «Крепись, мой хлопчик! Отец
твой и наш друг погиб как герой в небе над Гвадалахарой. Запомни навсегда это!»
Гвадалахара... Значит, отец Ивана погиб там, в Испании, в последних боях.
На выпускном вечере наш спектакль, конечно, состоялся. Правда, без Колчина.
Вечер затянулся. Мы разошлись [35] на рассвете. Я проспал до обеда. Разбудил меня
громкий женский крик. Это кричала соседка, мать Паши Неретина.
— Шура, голубушка, — обращалась она к матери, плача, — горе, горе-то какое!
Паша, Пашка наш! Ох, сердечко мое!..
И повалилась наземь.
Из рук соседки мать взяла бумажный листок. Так мы узнали, что красноармеец
Павел Неретин геройски погиб, выполняя служебный долг. Где и как — неизвестно.
Вскоре еще одно событие взбудоражило округу. Маша, жена Павла, прибежала из
конторы, где она работала, домой. Она принесла газету. Там на видном месте был
опубликован указ о многочисленных награждениях. Знакомое имя отыскалось сразу.
Красноармеец Павел Неретин награждался орденом Красного Знамени. Плача и смеясь,
Мария твердила одно:
— Неправда! Тогда кто-то напутал. Жив, жив мой Пашка!
Жильцы душевно поздравили соседей, и боль вроде улеглась. Однако о Павле
больше ничего не было известно. А вскоре мы узнали о боях на далекой, никому до сих
пор неведомой реке Халхин-Гол...
* * *
Неожиданно вызвали в райком комсомола. Там, оживленно беседуя, дожидались
приема мои школьные товарищи. Когда подошла моя очередь, Иван Доронин, секретарь
райкома, спросил:
— Слушай, выпускник тридцать девятого года, куда свои стопы направишь
дальше? Гм, в педагогический? Детишек учить уму-разуму? Что ж, пожалуй, дельно.
Наш активист, вожак школьной комсомолии! А ты не интересовался, зачем сюда твои
одноклассники пожаловали?
Он порылся в стопке бумаг, достал одну из них.
— Вот заявление Ивана Колчина о поступлении в военное летное училище. Уже
месяц, как оно в райкоме. Подано, как только узнал Ваня о гибели отца, славного
сокола!
Доронин вышел из-за стола, присел на диванчик рядом со мной, спросил
вполголоса:
— Ты что, разве не в курсе, что в мире творится, что вокруг нас происходит? [36]
Я забормотал о своем нездоровье и строгих комиссиях, о том, что тоже подал бы
заявление в военное училище, но нет уверенности, что пройду по здоровью.
— Боюсь, скоро нашим здоровьем будут заниматься военные госпитали. Надеюсь,
понятно?
Секретарь заметно волновался. Прошел к столу, положил на стекло две бумаги.
— Вот разнарядка цекамола о призыве в военные училища. А это — список
наших кандидатур. Ты среди них — первый. Иначе нельзя. Ты — секретарь комитета
комсомола школы. Запомни: рекомендуешься в Рязанское артиллерийское. Этим надо
гордиться: оно одно из лучших в Красной Армии. Надеюсь, достаточно аргументов?
Зови ребят!
Так решались наши судьбы в неполные восемнадцать. И это было единственно
правильным.
4
...Окопы и блиндажи нам не понадобились. Вечером часть покинула свое
расположение. Перед выходом на марш у автоколонны выстроились на митинг. На нем
все говорили о войне. С гневом осуждали вероломство германских фашистских
правителей, растоптавших пакт о ненападении и совершивших вторжение в пределы
нашей страны. Звучало, как клятва:
— Мы свято выполним приказ, отданный Родиной, отобьем разбойничье
нападение и выбьем гитлеровские войска с территории нашего Отечества. Для
германского фашизма эта война будет последней. Наше дело правое. Враг будет разбит.
Победа будет за нами!
По вечернему лесу раскатилась команда: «По машинам!»
Выезжаем на большак, ведущий к Ковелю, по которому лишь два дня назад
следовали сюда, в Повурский артиллерийский лагерь. Деревья по сторонам
настороженно высятся сплошной глухой стеной. Впереди, как подкрашенный, розовеет
ночной небосклон. Бесконечно полыхают зарницы и грохочет, как гром, канонада. Мы
ехали навстречу войне...
В полночь вступили в Ковель. Город горел. Наша колонна остановилась на глухой
окраинной улочке. Командир полка со своими помощниками отправился к военному
начальству. [37]
Город казался вымершим. Но вдруг ударили выстрелы! Били из чердаков и окон.
Кое-кто из нас поначалу растерялся, укрываясь за машинами. Откуда ни возьмись —
капитан Цындрин со своим неизменным «дегтярем». Властно скомандовал: «Не
дрейфить, мы — на фронте!»
Он приказал одним оцепить квартал справа, другим зайти с левой стороны.
Строго предупредил: «Соблюдать осторожность! Не перебить своих... И вообще,
стрелять в крайнем случае. Лучше действовать гранатами!»
Пробираясь через сады и огороды, прижимаясь к заборам, наша группа вдруг
натолкнулась на погреб, откуда доносились приглушенные голоса. Увидели, что в
убежище скрываются женщины с детьми. Спустились по лестнице вниз. Осветили
фонариком углы и стены — никаких лазеек.
Козлихин завел разговор с миловидной молодицей: «Кто стреляет? Где они,
покажите!» Та в ответ лишь одно: «Проше пана...» Козлихин рукой было махнул. Но
вперед выступила пожилая женщина: «То оуны, бандиты пришлые. Идземте, паночки
