— Сейчас в сарай за рыдванкой{17}, - раздался ее решительный голос, да настелить овсяной соломы, она помягче, и быстрей за генералом.
— Надо бы коня запрячь, — сказал кто-то неуверенно.
— Сами повезем, — резко возразила Анна. Это быстрей и спокойней для раненого. Время-то не ждет.
Через 10 минут рыдванка, устланная овсяной соломой, подъехала к самолету.
— Ну, ребята, аккуратно надо поднять человека. Во что ранен-то он? оборачиваясь к летчику, тихо спросил Василий Алексеевич.
— В правое плечо и ногу, — ответил ему так же тихо пилот Павел Кошуба.
Осторожно подняли колхозники раненого.
— Куда повезем-то его? — спросила Анна Александровна.
— Конечно, к нам, — отозвалась подошедшая Прасковья Седякова, — наш дом ближний.
— Везем ко мне, — впрягаясь за коренного, безапелляционно заявил дед Василий. — Я первый нашел человека, моему дому и честь, а главное, кто лучше моей Антонидки обойдется с раненым? Кто? — настойчиво повторил дед.
Возражать никто не стал, и рыдванка медленно тронулась, врезаясь колесами в мягкую огородную землю.
Не училась Антонида Петяшина на курсах медсестер, да и в школу-то походила одну-две зимы. Но не было на селе приветливее женщины, чем она. Высокая, белокурая, она была спора в работе, а с людьми мягка и обходительна. Потому и повезли раненого в дом к Василию Петяшину, хоть было до него дальше и не был он лучшим в деревне.
Во дворе раненого осторожно сняли с рыдванки и положили на наскоро сбитые в виде носилок доски. Медленно внесли по шаткому крылечку сначала в сени, а потом в горницу. В спешке забыли предупредить домашних Петяшина, и они крепко спали.
Когда Антонида услышала в комнате голоса, ей почудилось, что муж вернулся. Она резко вскочила с постели и, увидев импровизированные носилки, бросилась к ним. Тут же, поняв свою ошибку, она все-таки не могла избавиться от ощущения какой-то неуловимой связи между судьбой мужа и этого человека.
Быстрыми ловкими движениями сменила она белье на кровати, взбила подушки. Отрывисто бросила матери: Достань из печи молоко топленое.
Через немногие минуты раненый лежал на кровати. Несколько глотков молока, покой и теплое внимание окруживших его людей облегчили страдания. Он открыл глаза и поблагодарил собравшихся.
По просьбе летчика была установлена охрана у самолета. Дед Василий запряг коня и вместе с бригадиром поехал в райцентр Иваньково сообщить районному начальству о происшествии, чтобы оно приняло меры к скорейшей доставке генерала в Москву.
Раненому было тяжело. Беда заключалась в том, что деревенский фельдшер, несмотря на свой пожилой возраст, на днях ушел добровольцем в армию, а нового не назначили.
Антонида с помощью Кошубы помогла больному. На грудь ему положили полотенце, смоченное холодной водой, раненую ногу положили высоко на подушки, поправили повязку на плече. Лишь по тому, как плотно были сжаты его зубы в те минуты, когда он приходил в себя, можно было понять, как болезненны его раны. Во второй половине ночи он забылся тяжелым горячечным сном. Ни на минуту не оставляла его Антонида, она сидела у койки, подложив руку под его горячую голову. Кошуба шепотом рассказал ей, что генерал был ранен на фронте осколками вражеской авиабомбы, сброшенной с пикирующего бомбардировщика, в момент, когда он непосредственно руководил ожесточенным боем своих соединений. Летчик не назвал фамилии раненого, не сказал, кто он по должности и откуда они прилетели. Все это, видно, было тайной, и Антонида не стала расспрашивать. Муж приучил ее к этому…
В конце продолжительной беседы, состоявшейся в домике Петяшиных, Антонида грустно сказала: Отец уже умер, года-то его были и тогда немалые. А как вы? Сколько я тогда передумала, сумеют Вас вылечить или нет. Ведь Кошуба-то, ваш летчик, крепко хранил военную тайну, так и не сказал мне вашей фамилии.
— Да ничего, дело обошлось благополучно.
Стоит сказать здесь несколько слов о Кошубе, который стал Героем Советского Союза. Спустя несколько месяцев я получил от него следующее письмо:
Генерал-полковнику тов. Еременко.
Прошло 3 месяца, как нас с Вами сблизила Великая Отечественная война, общее дело борьбы с гитлеровскими захватчиками.
На всю жизнь останется в памяти Борщево, часы, когда я выполнял правительственное задание по сохранению Вашей жизни, которой Вы сами тогда так мало дорожили.
Я сейчас дважды счастлив: первое то, что Вы, кто был так близок и дорог для меня и чья жизнь зависела от моих усилий, — здоровы и беспощадно уничтожаете фашистские орды. Второе — я получил самую высокую правительственную оценку за спасение Вашей жизни, — мне присвоено звание Героя Советского Союза. Это обязывает меня быть готовым выполнить любое правительственное задание.
Желаю Вам здоровья и боевых успехов в разгроме гитлеровских банд.
До скорой встречи с победой!
Ваш Павел Кошуба.
Впоследствии летчик погиб смертью героя при выполнении другого важного правительственного задания.
В то время, когда я лежал в бессознательном состоянии в доме Петяшиных, Генеральный штаб и Ставка Верховного Главнокомандования разыскивали меня. Из штаба фронта было сообщено, что я вылетел, а в Москве нас все еще не было, несмотря на то, что уже дважды истекло время, необходимое на полет от Борщево до Москвы.
Наконец, в Генеральном штабе было получено сообщение местных органов НКВД об аварии самолета По-2, на борту которого находился генерал.
Утром 14 октября из Москвы пришла санитарная машина с врачом, а во второй половине дня я уже лежал на операционном столе Центрального госпиталя, начальником которого был полковник Мандрыка. Операция была довольно мучительная: из ноги осколки удалось извлечь, но один довольно крупный осколок, засевший в грудной клетке, достать так и не удалось. После операции меня перевели в палату. Температура доходила до 39°; хотя сознание больше не оставляло меня, состояние было тяжелое, и я, грешным делом, думал, что не выживу.
Ночью 15 октября госпиталь, где я лежал, посетил Верховный Главнокомандующий. Он расспросил меня о делах на фронте и обстоятельствах моего ранения и пожурил за то, что я не берег себя. Прощаясь со мной, он приказал начальнику госпиталя отправить меня на следующий день самолетом в Куйбышев.
Мое пребывание в госпитале совпало с тяжелым положением в столице. 17 октября было решено отправить меня на самолете в Куйбышев, но администрация госпиталя уже 16-го эвакуировала всех больных. Ко мне дважды приходили с просьбой, чтобы я отправился 16-го поездом, говоря при этом: Зачем вам лететь на самолете? Мы вас лучше устроим поездом, дадим хорошее купе мягкого вагона. До Куйбышева двое суток езды поездом, а на самолете сейчас неудобно лететь. Я согласился ехать поездом. Однако сразу же, когда меня доставили в вагон, я почувствовал, что путешествие будет трудным. Мне предстояло ехать в поезде, составленном из приспособленных для этой цели маленьких дачных вагонов. Лежать я мог только на спине, и так как комплекцией природа меня, как говорится, не обидела, то разместить меня на вагонной койке не удалось, и меня положили прямо на пол в проходе вагона. К счастью, на вокзал приехал начальник тыла Красной Армии генерал-полковник А. В. Хрулев. По его указанию меня перенесли в вагон начальника эшелона и быстро отправили поезд.
До Рязани, однако, мы двигались больше суток и застряли там на неопределенное время. Мое состояние не улучшилось, а, наоборот, стало ухудшаться. Тогда я решил остаться в Рязани. Я попросил к себе через коменданта станции секретаря областного комитета партии. Секретарем Рязанского обкома в то время был Тарасов, очень отзывчивый и внимательный человек. Он приехал на вокзал, и я уговорил его снять меня с поезда и оставить пока здесь, в Рязани. Начальник эшелона, большой чудак, взъерепенился и не хотел отдавать меня. Пришлось местным властям дать ему расписку. Меня сняли с поезда и привезли прямо в кабинет секретаря областного комитета, отсюда я позвонил в Москву командующему военно-воздушными силами и попросил, чтобы меня немедленно отвезли самолетом в Куйбышев. Хотелось скорее вернуться в строй. К утру самолет уже был в Рязани, и меня отправили в Куйбышев. Здесь я попал в эвакуированную из Москвы кремлевскую больницу. Лечил меня профессор Спасокукотский. Дело пошло хорошо, беспокоила, однако, рана в плече. Профессор опасался газовой гангрены, так как все еще держалась температура.
На десятый день моего лечения, поздно ночью, произошел разговор по телефону с представителем Ставки. Я попросил вернуть меня в Москву, чтобы быть в курсе происходящих на фронте событий.
В Москве меня положили в госпиталь, размещавшийся в Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева. Здесь, в московском госпитале, я простился навсегда с одним из лучших моих боевых друзей — начальником политуправления Западного фронта дивизионным комиссаром товарищем Д. А. Лестевым. В мою бытность командующим Западным фронтом он был членом Военного совета.
