Маяк будто играл Соболевым, удаляясь с той же скоростью, с какой двигалась шлюпка. Но прежде, чем отказаться от новой надежды, он должен убедиться, что маяка не существует. Не будет же остров отступать вечно, Рано или поздно он настигнет маяк. Он будет упрям.
Кто кого?..
— Ты же не куришь! — Левенчук ловко вскрыл пачку «Беломорканала», достал из коробочки ватный фильтр, аккуратно, специальной костяной палочкой забил в мундштук. — Может, лучше чаю горячего?
— Я только одну. — Крамцов простоял час на палубе «Шексны» и теперь не мог унять противную мелкую дрожь.
— Ну что ж. Одну так одну. — Левенчук протянул папиросу.
Алексей чуть затянулся, горький горячий дым защипал гортань.
— Вот скажи, Марк Львович, почему так получается? Часто хочет человек сделать, как лучше, хочет искренне, от всей души. А выходит, наоборот, только вред принес… Обидно, нелепо.
— Ты о жилете, что ли?..
— Да нет. Меня эта мысль давно мучит. Примеров тому много. Да хотя бы и с жилетом. Хорошо, капитан на своем настоял, узнали, что был Иван на острове… А я себе простить не могу. Сколько времени зря потеряли!..
Крамцов скомкал папиросу пальцем, не ощущая ожога, затушил тлеющую табачную крошку. Бросил в открытый иллюминатор, через который влетали в каюту фонтанчики соленых брызг.
«Шексна», забрав на рассвете у мыса Тинского поисковую группу Крамцова, стремилась навстречу «Онеге». Все суда пароходства, военные катера, вызванные на помощь с далекой морской базы, с разных сторон шли теперь в район, указанный Завьяловым. Они окружали акваторию плотным, сплошным, все более сужающимся кольцом. Суда должны были идти на расстоянии прямой зрительной связи друг с другом. В центре кольца — маленькая оранжевая шлюпка. В ней — Соболев.
Вверху патрулировали вертолеты, самолеты ЛИ-2.
— Шестьдесят пять часов он в море. Шестьдесят пять… — повторил Левенчук. — Понимаешь, Алеша, есть четкая официальная медицинская инструкция: человек, попавший в холодные воды северных морей, может продержаться не более часа. Это самый крепкий! Помощь должна быть немедленной, понимаешь?
— Ну и что? — спросил Крамцов.
— Как что? Есть физиологический барьер. Его не в силах преодолеть человек. Есть крайняя степень выносливости. Давай смотреть на вещи трезво.
— Ну и что?
— В сорок втором мы подбирали моряков с английского транспорта. Спустя сорок минут после торпедирования. Человек пятнадцать вытащили из воды. Но когда пришли в порт, ни один из них уже не дышал.
— Ну и что?
— Мы должны приготовить себя к худшему, Алеша!
— Ерунда! — сказал Крамцов убежденно. — Иван выдержит.
Соболев перестал грести, попробовал вытянуть ноги. Ниже пояса тело словно парализовано, потеряло чувствительность.
Боль в груди усилилась. Казалось, кто-то безжалостно сжимал ему ребра, не давал дышать. Боль сверлила затылок острыми иглами. Иван стиснул челюсти, чтобы не слышать дробного стука зубов. Озноб не отпускал его уже несколько часов.
Но главное — ноги, они не чувствовали боли. Остров близко, но как он выберется на берег?
Ослабевшие руки не могли промять толстые, набухшие влагой брюки, которые сдавили ноги холодным панцирем; не могли передать им тепло трения. И все же он не сдавался. Растирал, поглаживал, бил по ногам кулаком. Он хотел одного — снова ощутить боль, вернуть ногам чувствительность.
Надо отдохнуть. Теперь он может позволить себе это. Нужно набраться сил для того, чтобы выйти на остров. Иван боялся, что на финише всех испытаний его тело откажется выполнять повеления рассудка. Летчик лежал в лодке, как в люльке. Волны толкали и трясли ее. Он не. заснет — будет смотреть на маяк.
… Воспоминания расплывчатые и клочковатые, словно сотканные из тумана. Кажется, что он лежит на жесткой покатой лавке с расшатанными ножками. Лавка стоит у края заснеженного поля, на котором чернеет уходящая вдаль взлетная полоса. На другом ее конце мигает огонек. Раз — свет, два, три, четыре — пустота, пять — снова свет.
Соболев открыл глаза: раз — свет, два, три, четыре — пустота, пять — пустота, шесть, семь, восемь — пустота.
Отчаяние разом заставило летчика вспомнить, где он, подняться и сесть в лодке. Маяк погас? Погас, когда он рядом с островом, слышит шум прибоя. Погас после того, как он плыл к нему всю бесконечную ночь!
Соболев стал судорожно грести обратно. Прочь от этого мертвого острова! И вдруг огонек снова появился. «Раз, два, три — вспышка», — еще не веря, глухо считал он. Маяк горит!
Соболев рассмеялся, хрипло всхлипывая. Эхо подхватило звуки, унесло к острову, ударив о скалы, возвратило обратно.
Если бы кто-нибудь увидел и услышал его в тот момент, то наверняка подумал бы, что у человека помутился рассудок. Он провел в море без сна и пищи больше шестидесяти пяти часов и вот теперь, сидя по пояс в наполненной водой лодке, смеется от радости. Маяк не погас, он просто спрятался за скалой, когда лодка подплыла к острову.
Он еще поборется…
Этот остров больше первого и более пологий. Вероятно, пристать к нему легче.
Остров как подкова — в середине вдается в сушу маленькая удобная бухта. Соболев направил лодку в бухту, огибая корги.
Ему повезло, он снова попал в прилив. Волны подтаскивали шлюпку к берегу.
Легкий толчок. Иван сполз к носу лодки. Нечего и думать выбраться на остров в каменистом месте, если ноги не слушаются.
Он плывет дальше, вдоль кромки острова. Вот на краю пологого берега дерево, выброшенное водой. Голые острые сучья. Иван схватился за ветку. Дернул — держится крепко, подтянулся на руках и перетащил тело на гальку. Потом вытянул лодку.
Резина на бортах вся стерлась, это от движения рук. Окажись остров на несколько миль дальше, он не смог бы до него добраться.
За линией прибоя камни не такие скользкие и ползти стало легче. Он почувствовал, что левая нога уже помогала ему, толкала тело вперед — значит, не отморожена, живет. Но вот правая, на которой он сидел в лодке, оставалась неподвижной.
Иван прислонился к большому камню. Попробовал снять ботинок. Пальцы никак не могли справиться с узелком. Тогда он разрезал шнурок. Нога чувствует боль! Он растирал ее, ощущая живительный ток крови в артериях.
Он заметил свет. Это отблеск огня маяка на отшлифованной ветром плите. Но Соболеву кажется, что это окно. Значит, это не остров — это берег, там дома, люди.
— Люди, люди, сюда! — закричал он. — Помогите!..
Язык прилива, отбежав назад, оставил рядом мертвую рыбешку. Одинокая чайка, высматривая, делает круг за кругом. Она боится человека. Наконец, решившись, схватила добычу и с радостным криком взмыла в небо.
— Помогите!
Ни звука. Он хотел встать, но потерял сознание.
Очнувшись, Соболев нашел две подходящие палки с рогульками на концах. Одну, подогнав по размеру, немного укоротил пилкой.
До маяка метров пятьдесят, если считать по прямой. Но летчик выбрал более пологую и ровную дорогу, по спирали. Каждый шаг отдавался острой болью.
Он соскальзывал с мокрых камней, падал, и снова вставал, и снова упрямо взбирался наверх.
Горелка та же, тот же вентиляционный колпак, выпуклые стекла линзы, за которыми виден язычок вечного огня, периодически вспыхивающего ярким пламенем. Линза фокусирует вспышку и бросает сильный луч. Правда, утром вспышка выглядит блеклой.
На этот раз Соболев действовал с тройной осторожностью, теперь у него есть опыт, теперь он не ошибется. Нет.
Собирая мох, траву, самые сухие, смолистые щепочки, построил маленький шалашик костра. Это сложное, продуманное до мелочей сооружение, которое должно вспыхнуть от чуть тлеющей искры и разгореться жарким пламенем.
Костер защищен от ветра маяком. Иван примеривался — достаточно сделать два или три шага, чтобы перенести огонь от горелки к костру. Достал из карманов все, что может гореть: расческу, авторучку. Потом, подумав, оторвал от шлемофона резиновый шланг.
Положил ладони на стекла. Вспышка! Иван инстинктивно отдернул руки, словно прикосновение к стеклу могло погасить огонек.
Он стоял долго, прикидывая, как лучше взять частицу этого хрупкого пламени и унести ее к костру.
Наконец Соболев снял куртку и, откинув колпак, прикрыл огонек от ветра. Потом поднес расческу к горелке.
Раз, два! Расческа мгновенно вспыхнула, огонь, дымя, быстро съел податливую пластмассу.
Плохо. Расческа сгорает почти вся в две-три секунды. Иван поджег шланг шлемофона и спрятал его под куртку.
Удушливо, резко запахло горелой резиной. Белые язычки почти невидимого пламени растекались вдоль трубки. Иван дождался, пока трут разгорится, потом, забыв о костылях, сделал шаг из будки и, наклонившись к костру, ловко подсунул огонь в основание шалашика.
