Ознакомительная версия.
— Работа в массах, камрад!
Разумеется, они всегда соглашались с нашими доводами.
— Да, да! — говорили они, но это звучало так: «А нет ли у вас, бога ради, где-нибудь свободного местечка в активе или на худой конец в администрации?!»
Каждый делал что мог.
Но главным образом, к нам заходили русские.
Нередко к нам заходил подполковник, который хотел поупражняться в немецком языке. Он приветливо улыбался нам, интересовался нашей работой и снова уезжал домой на «Мерседес-Бенце», которым мог управлять только немецкий военнопленный водитель.
Новый комендант 13-го лагеря Максимов заходил к нам почти ежедневно. Настоящий военный, от безупречного пробора до неизменно начищенных до зеркального блеска сапог. Когда он входил, всегда подавалась команда «смирно!», и мы вскакивали со своих мест. От этого мы только выигрывали!
Ему нравилось немного помуштровать нас, так как во всем остальном он не мог нами командовать.
— Как поживаете? — всякий раз спрашивал он.
А в конце он всегда высказывал какое-нибудь пожелание. Чтобы мы принесли ему из других лагерей лампочки или еще что-нибудь такого же рода.
По-своему Максимов был отличным парнем. Он заботился о том, чтобы пленные по ночам не стояли час или даже больше, когда каждые десять дней возвращались из городской бани.
Максимов был настоящим солдатом. Когда по утрам он входил в корпус, чтобы посмотреть, все ли в порядке, то сам по-военному щелкал каблуками, прикладывал руку к фуражке и здоровался так громко, словно ему надо было приветствовать целую дивизию:
— Здравствуйте, солдаты!
При этом перед ним стояли всего лишь жалкие пленные, которым и предназначалось его торжественное обращение.
Однажды к нам зашел даже генерал.
К нам часто заходили русские старшие офицеры, как в форме, так и в гражданской одежде, в летних костюмах и в зимних полушубках.
И все они очень удивлялись, когда входили к нам и видели бурную деятельность. Стрекотала пишущая машинка. Не умолкало радио. На стенах висели планы, карты и всякие схемы.
— Как в министерстве! — шутили они.
Время от времени мы собирали на совещание антифашистские активы из других лагерей. Наши пропагандисты выступали с рефератами. Переводчики переводили на русский, венгерский и румынский языки.
За докладами следовало обсуждение политического положения и критика.
Критиковали и работу Центрального актива.
Но мы всегда сохраняли лицо.
Мы были сплоченной командой. Нас можно было бы направить в любое другое место, и мы бы справились с порученным заданием. Мы поговаривали о том, что, возможно, однажды после роспуска лагерей в Иванове нас могли бы направить и в Ленинград.
Иногда мы собирались перед большой картой мира и говорили:
— Вот здесь находится Китай. А вот здесь Индия.
Мы говорили это с таким видом, как будто не имели бы ничего против, если бы нам предложили поработать и там. Но это было, конечно, из области фантазий. На самом деле мы вели подобные разговоры только для того, чтобы немного расслабиться.
В первый же день, когда один из членов нашего Центрального актива побывал в 8-м лагере, он принес мне короткую записку от моего старого друга Мартина.
Мартин, которого я впервые увидел три года тому назад в Осташкове, который позднее поехал вместе со мной в антифашистскую школу и с которым наши жизненные пути снова и снова пересекались, тоже был в Иванове.
Все верно, ведь осенью его направили в Иваново для работы диктором на радио. Правда, диктором он так и не стал. Мартину и еще одному австрийцу, который тоже должен был работать диктором, сказали, что сначала им придется поработать помощниками конвоиров. Помощниками конвоиров они и остались. Так что Мартин стоял не у микрофона, а у картофелехранилища, и мы нисколько этому не удивились.
Гораздо удивительнее для Мартина было то, что я опять носил длинные волосы и был призван в ряды привилегированного Центрального актива. Я и сам не мог понять этого.
В любом случае мы были очень рады, что теперь снова сможем видеться чаще.
Поскольку Мартин когда-то был курсантом, он вскоре стал старостой актива в 8-м лагере.
Но он так и не сумел найти общего языка с комендантом лагеря, упрямым и тупым солдафоном.
Поэтому, с одной стороны, Мартин был даже рад, когда его освободили от должности старосты актива. Он с большей охотой пошел работать на фабрику вместе с несколькими своими приятелями, людьми вполне порядочными. По крайней мере, там он мог говорить что хотел.
— Мартин, только не наделай глупостей! — сказал я ему тогда.
Но Мартин лишь ехидно усмехнулся и кротко сложил руки, как для молитвы:
— Только не бойся. Мы же такие послушные! Поэтому вы в своем Центральном активе можете о нас действительно не беспокоиться!
— Ну хорошо, Мартин! Да это не имело бы никакого смысла. Кто говорит «А», должен сказать и «Б». Ведь когда-нибудь им все равно придется отправить нас домой!
Я старался пореже ходить в 8-й лагерь, чтобы у других не создавалось впечатления, что у нас с Мартином своего рода дружба до гроба.
Когда я как редактор центральной стенгазеты приходил к нему, то сначала мы обсуждали со всем активом местную стенгазету. Потом я предлагал несколько тем для будущих статей: «Как я перевыполнил норму на 300 процентов!» или «Демократия в лагере».
— Но это же чертовски трудная тема! — сказал коллега, которому я предложил написать такую статью.
— Я сам знаю, но такие темы необходимо освещать в нашей стенгазете. Вы всегда стремитесь облегчить себе жизнь, берете какое-нибудь место из трудов Ленина или Сталина и еще раз пересказываете прочитанное своими словами. Но это не те статьи, которые нужны нам в наших стенгазетах. Опираясь на свой конкретный опыт, вы должны развивать политическое мышление военнопленных!
После того как в своем выступлении перед местной редколлегией я уделил достаточно времени обсуждению смысла и цели выпуска стенгазет, совещание закончилось.
Оставшись один с Мартином, который в то время еще был старостой актива, я попросил его:
— Итак, Мартин, сделай мне одолжение и напиши несколько статей для центральной стенгазеты. Я имею в виду, изложи кому-нибудь, кто этого заслуживает, идею статьи и проследи за тем, чтобы я получил ее!
После этого мы перешли к обсуждению личных дел.
Мы далеко не всегда и не во всем соглашались.
Мы снова и снова убеждались в том, что мы по природе совершенно разные люди. Но зато мы обладали даром быть честными в отношениях друг с другом. Поэтому я со спокойной душой мог сказать Мартину:
— Хотя это и не самое важное в жизни, когда члены нашего Центрального актива при посещении других лагерей получают от местных поваров дополнительную порцию супа, но эта порция совсем не лишняя. Посмотри на нас, неужели кто-нибудь из нас выглядит обожравшимся за счет других пленных?
Мартин относился к этому с пониманием. Правда, для этого и не требовалась слишком большая степень доверия.
Мы говорили также и о чете Ларсенов, которые по всем расчетам должны были бы уже давно находиться в Германии.
— Ты ничего не слышал о них? — спросил меня как-то Мартин.
— Недавно один знакомый из первого лагеря получил открытку от фрау Ларсен из Берлина. Она навестила его жену и передала ей привет от мужа.
Мы представили себе, как фрау Ларсен бегала по Берлину и выполняла многочисленные поручения, полученные от военнопленных.
Наступил день, когда и я также смог сообщить Мартину:
— Я тоже получил открытку из Германии. В ней было лишь написано, что вернувшийся из России человек передал табакерку. Только представь себе, Мартин, фрау Ларсен сумела выполнить мое сложное поручение!
Но больше всего мне нравилось, когда мы с Мартином обсуждали вопросы, которые никак не были связаны с пленом. Это совсем не значит, что мы занимались обсуждением каких-то несбыточных фантазий.
В наших беседах мы постоянно возвращались к нашему нынешнему положению. Но это было нечто совершенно иное, нечто такое, о чем нельзя было написать в стенгазете. Например, Мартин собрал целую коллекцию стихов. Однажды, он дал мне их почитать. Многие пленные помнили наизусть прекрасные немецкие стихи, которые когда-то учили, а Мартин их записал. Я тоже прочитал ему стихотворение Рильке «Тигр».
Я в этой клетке вижу только прутья.
Слепая рябь, мой взгляд давно устал.
И, если б даже захотел взглянуть я, —
За прутьями сплошная пустота.[3]
— Так же обстоит дело и с нами на четвертом году плена! — говорю я Мартину.
В своих беседах мы постоянно возвращаемся к теме плена. Мартин был для меня всегда настоящим другом, так как умел очень хорошо слушать. Это не было мертвое молчание. Скорее это была творческая тишина, когда хотелось выложить всю правду без утайки.
Ознакомительная версия.
