был отстоять на посту двенадцать часов в сутки: восемь на опушке леса и четыре у караульного помещения. Остальное время всяк проводил, как хотел.
В избушке были нары, застланные соломой, земляной пол, железная печка. Ведро стояло в углу, вещмешок с мукой и оружие висели на гвоздях, вбитых в стены — вот и все убранство партизанской заставы. В любое время кто-нибудь спал и кто-нибудь бодрствовал.
Ольга приезжала на заставу дважды. В первый свой приезд она повела Крылова по дороге, потом сошла в сторону, остановилась перед еле заметным бугорком снега:
— Папа.
На трех березах, между которыми была могила, розовели зарубки, сделанные топором.
На обратном пути Ольга сказала:
— Плохо, когда в лесу. Мне не хотелось бы так.
Пробыв на заставе несколько часов, она уезжала с Борзовым. Партизаны относились к ней с неизменной доброжелательностью. Теперь, когда смерть Сеньки стала давно свершившимся фактом и толки вокруг нее улеглись, само время оправдывало Ольгу. Сеньку жалели: погорячился парень, ну а Ольга-то при чем?
Федя Бурлак был постоянно рядом с Крыловым. К Ольге он относился с деликатной заботливостью, которая одинаково распространялась на Крылова. Присутствие и поддержку Феди Крылов чувствовал всегда. Он спокойно шагал вниз по тропинке, потому что в полукилометре от заставы на посту стоял Федя Бурлак. Федя не подведет, не допустит оплошности, с ним и в лесу уютнее.
— Поужинали? — осведомлялся Бурлак.
— Иди, тебе оставили целый котелок, у костра.
Горячее особенно ценилось на заставе: дни были ветреные, морозы не ослабевали, и часового на опушке за два часа продувало насквозь.
Федя уходил, хруст снега под его валенками вплетался в мерзлый скрип деревьев. Крылов невольно настораживался: в лесу легко обойти часового. Впереди было поле, за которым раскинулись вражеские гарнизоны, а за спиной начиналась Малая Земля. На Крылова здесь ложилась особая ответственность: от того, как он поведет себя, зависела судьба его товарищей и близких.
Он стоял на площадке, вытоптанной сапогами и валенками. К заставе отсюда вела узкая тропинка, а впереди и по сторонам была полная неизвестности лесная снежная целина. К неизвестности же едва ли можно привыкнуть, особенно ночью, когда и зрение не помогает и слух обманывает. Треснет от мороза дерево, зашуршат смерзшиеся ветви, и почудится, что это хрустит снег под ногами врага. Заскрипит дерево с другой стороны, и покажется, что кто-то крадется в темноте к партизанскому посту.
Крылов прислонялся спиной к стволу березы, стоял не шелохнувшись. Неужели что-то движется? Почудилось… Или в самом деле движется? «Нет, нет!.. — раздавался в нем Ольгин голос. — Ты не пойдешь туда!» «Там погиб наш отец», — печально вторила мать. Вот здесь погиб.
Нелегкие это были, но и счастливые дни.
* * *
Неожиданно пришла смена, и партизаны возвратились на отрядную базу. Здесь царило радостное возбуждение: вести из Сталинграда были одна лучше другой! Немцы окружены, армия фельдмаршала Паулюса капитулировала, Красная Армия одержала полную победу!
К радости, охватившей Крылова, примешивалась грусть: победа под Сталинградом досталась ценой гибели его товарищей. Жив ли кто из них? Что с Сашей?
В землянку Крылов забежал лишь на несколько минут: партизанская рота без промедлений выезжала на новое место.
В сани усаживались весело: самое приятное в партизанской жизни — это движение, перемены, и самое тягостное — неподвижность, сторожевая служба на заставах.
С наезженной дороги повернули на просеку, у дома лесника спешились. Отсюда ездовые с лошадьми вернулись на базу, а взвод Максимыча пешком отправился дальше, пересек засыпанную снегом одноколейку.
— Куда дорога, Паш?
— На Суземку.
За железной дорогой, у землянки, накрытой бугром снега, Максимыч оставил десять человек со станковым пулеметом. Дверь в землянку была распахнута.
— Никого… — удивился он, заглянув внутрь. — Уехали, чертяки.
Он повел остальных людей дальше. Свой нехитрый скарб партизаны везли на санях: ведро, ящик с патронами, ржаную муку, кусок конины, топор, лопаты, пилу и железную печку. Сбоку саней с вожжами в руках шагал приземистый бородач.
— Как тут у тебя дела, Тарасыч? — заговорил со стариком Максимыч.
— Тихо. С сентября не слышно.
— А ты все здесь…
— Отец тут всю жизнь лесником служил и мне велел. Только какая теперь служба? Волков и тех распугали.
— Другие теперь волки…
— Оно бы ничего — кобыла голодает. Сена, конечно, накосил, до лета хватило бы. Да вот ребята понаедут — лошади у них голодные, все и стравил. Им в дорогу, а я дома. Как-нибудь перебьемся. Зато харчишек мне подбрасывают, а я им печку подтоплю, чайку заварю с травками. Вроде как на службе.
— Леонтьевские-то когда уехали?
— Часа три будет. Я им говорю, чего же смены не дождались? Смеются: тут, мол, тихо. Тихо-то, да лес.
Наконец, подошли к передовой заставе. Землянка имела плачевный вид: стены земляные, выщербленные, крыша провисла, солома на нарах от долгого употребления превратилась в труху, двери вовсе не было. Максимыч тут же распорядился, чтобы на месте этой землянки строили новую. Партизаны не спеша разгружали сани, брались за инструменты.
— Ну, московский, пошли на пост. Посмотрим, что тут. Хутор здесь был, Тертовский назывался. Мадьяры летом спалили.
Крылову приятно было шагать за Максимычем, слышать его неторопливую речь. И все здесь радовало: уютный светлый лес, синее безоблачное небо, веселое январское солнце. И людей здесь будет больше, чем на Дальней, и вскоре сюда приедут Ольга и Тоня.
Они вышли на опушку леса.
— Тут и будешь…
Он не договорил, резко вскинул винтовку и выстрелил. Крылов взглянул вперед и замер: поперек поля, пересекая неровный ряд печных труб, оставшихся от хутора, к лесу приближалась линия грязно-белых халатов. Ее правый фланг скрывался в низине за хутором, а левый был уже метрах в пятидесяти от опушки. Промедли Максимыч с постом две-три минуты, и партизаны попали бы в руки врага.
— Быстро назад!..
Крылов отбегал, давая короткие очереди, пока деревья не заслонили от него линию халатов.
У землянки партизаны поспешно складывали в сани только что выгруженные из них вещи, а Тарасыч разворачивал уснувшую кобылу. Стрельба была безразлична ей, люди надоели, она отупела от работы, голода и тоски.
Максимыч повел людей назад к железной дороге. Разрывные пули шлепали по стволам берез, и, казалось, белые халаты уже окружили партизан.
* * *
Вторая застава тоже отошла за насыпь — теперь здесь находился весь взвод, более двадцати человек.
Максимыч растянул людей в цепь, поставил Крылова с пулеметом у дороги, на фланге. Отсюда в глубь леса убегала заснеженная полоса одноколейки, за ней округло белела поляна, а напротив расширяющимся вдаль клином застыл лес, и из него, сбивая с ветвей снег,
