надвигался грохочущий ливень пуль.
Здесь была особая война, слепая и неистовая. Никто не видел врага — был только грохот, и этот грохот накатывался на партизан, а разрывные пули хлопали у них за спиной.
Партизаны один за другим отбегали по тропинке сбоку дороги.
— Прикрывай! — Максимыч трусил последним.
Приказ все-таки был каким-то ориентиром в этом сбесившемся лесу: он позволял надеяться, что белые халаты еще не окружили взвод. Внимание Крылова сосредоточилось теперь на крае лесного клина за одноколейкой. Там по-прежнему никого не было видно, хотя стрельба нарастала бешеными темпами.
Партизаны уже скрылись за деревьями. Крылов приготовился к рывку вслед за ними, но тут же вжался в снег, замер у толстой осины, всеми своими нервами ощутив сгустившуюся опасность и тоскливое одиночество.
Впереди с елки ссунулся снег — Крылов тут же надавил на спусковой крючок, но пулеметные очереди не сняли с него гнетущее чувство одиночества. Проваливаясь по колени в снег, он сделал шагов десять. Только теперь он осознал всю серьезность своего положения. Партизаны отходили по ту сторону санной дороги, там вилась тропинка, а здесь была снежная целина. Перебежать через дорогу он уже не мог, потому что невидимый пулеметчик непрерывно хлестал вдоль нее длинными очередями.
По лицу у Крылова катился пот, сумка с пулеметными дисками цеплялась за ветви, будто тянула его назад. Опасность приблизилась к нему вплотную, он уже различал голоса. Неужели все повторится? «Нет, нет». -ожил в нем полный отчаяния голос. Мысли разом пропали — осталось содрогание во всем теле. Он стрелял вслепую, веерообразно, туда, где лаяли голоса и хрустел снег, но чувство одиночества не исчезало, тоскливое, ранящее. Все-таки партизанам не хватало чего-то важного, крайне нужного в такой вот момент.
Он бросил опустевшую сумку, пошел дальше и увидел Ольгу. Она тоже увидела его, и он почувствовал, что сейчас случится непоправимое, потому что Ольга повернула к нему поперек дороги.
— Не надо! Стой на месте! — крикнул он и выскочил на дорогу, опустошая последний диск. Он бил вдоль санного следа, полный отчаяния. А потом он держал Ольгу, и руки у него дрожали от возбуждения. Федя Бурлак уже закрыл их собой, уже показались Максимыч и другие партизаны.
* * *
Взвод возвратился на заставы. Землянка была разрушена гранатами.
— Вот и хорошо, нам меньше работы, — проговорил Максимыч.
Он поставил на пост двух партизан, остальные начали очищать котлован от бревен, снега и земли.
Подошел взвод Силакова, а вслед за ним с большой, человек в пятьдесят, свитой прикатил Ломтев. В лесу стало многолюдно и шумно.
— Позор! — крикнул Ломтев, оглядев собравшихся. — Как вы могли допустить это! Вон вас сколько! Какие вы партизаны, если пускаете врага в лес! Мы будем сурово наказывать за трусость!
Крылов сидел на краю саней и снаряжал опустевшие пулеметные диски. Каждая фраза Ломтева вызывала у него чувство незаслуженной обиды: Ломтев не считался с фактами. Вместо того, чтобы разобраться в случившемся, понять, почему гитлеровцы врасплох напали на партизан именно здесь и именно тогда, когда по странной случайности или небрежности застава была открыта, он перекладывал ответственность на ни в чем не повинных партизан. А знал ли этот самоуверенный человек с холеным лицом, что такое внезапность и что это такое — лесной бой, в котором ничего толком нельзя понять? А он неизвестно от кого требовал отчета, грозил собравшимся вокруг него людям трибуналом, не представляя себе ничего конкретного, кроме разрушенной гитлеровцами землянки. Крылов начинал теперь понимать ожесточение Марзи против Ломтева. Но где Марзя?
Марзя шел к землянке лесом, по целине. Шинель у него была распахнута, шапка в снегу. Не глядя на митингующего Ломтева, он присел рядом с Крыловым, щелкнул винтовочным затвором, взял из ящика пять патронов, загнал в магазин, опять щелкнул затвором. Потом сунул по горсти патронов в карманы и принялся закуривать.
— Ни один фашист не должен и шага ступить в лес! — продолжал Ломтев. — Вы для того и поставлены здесь, а не для того, чтобы бегать в кусты от кучки полицаев! Трусов будем судить по всей строгости военного времени!
К саням подошел начальник штаба:
— Сколько вас тут было?
— Одиннадцать.
— А их?
Крылов вспомнил цепь грязно-белых халатов — она растянулась, пожалуй, метров на триста.
— Человек пятьдесят.
— Отходили шестьдесят девять, — уточнил Марзя. — Кроме убитых.
— Ты откуда знаешь?
Марзя промолчал.
— Где ты был?
— Там. — Марзя неопределенно махнул рукой в сторону насыпи.
Гости вскоре уехали, и на заставе установилась напряженная тишина. К вечеру была построена аккуратная, облицованная изнутри жердями землянка, а пока партизаны занимались ею, Ольга и Тоня приготовили обед. Девушки сейчас были очень нужны здесь: от их присутствия у мужчин будто прибавлялось сил.
— Я не знал, что ты остался. — сказал Крылову Бурлак.
— Ты тут ни при чем, Федя.
Бурлак мог бы и не оправдываться: здесь непросто было что-нибудь узнать или упомнить. Все могло быть иначе, если бы не внезапность, не белые халаты. Крылова оставили одного, даже без второго номера, но и он сам тоже не знал, что по ту сторону насыпи остался Марзя и один держался до последнего патрона.
* * *
Дня через два на заставу сообщили о новом возможном наступлении немцев со стороны хутора Тертовского. Приехал Фоменко, подошли десятка два женщин из лесных земляночных деревень и взвод Силакова. Вдоль опушки запели пилы, застучали кирки и топоры. К концу дня перед Тертовским выросли три дзота, а в километре от них, среди густых елей, появилась большая, удобная, даже с окном, землянка. Фоменко приказал партизанам переселиться на новое место.
Рабочие ушли с заставы вечером, а утром партизаны ждали наступления.
Всю ночь вдоль опушки расхаживали патрули, к утру оба взвода заняли оборону. Резервную роту Фоменко повел в обход Тертовского, чтобы перекрыть гитлеровцам путь к отступлению.
Но вопреки ожиданиям, они не появились. Напрасно прождав сутки, Фоменко и Силаков увели партизан в тыл. На заставе осталось тринадцать человек.
Началась размеренная сторожевая служба. Днем по приказу Ломтева Максимыч выставлял на хуторе дозор — двух партизан с пулеметом. Крылов теперь ежедневно проводил на Тертовском по многу часов. Место было хуже некуда: в случае опасности дозор был предоставлен самому себе. Отправляясь на хутор, Крылов никогда не был уверен, что вернется назад.
Пепелища, следы солдатских сапог и беспорядочно разбросанные на снегу стреляные гильзы вызвали у него гнетущее чувство обреченности.
Но постепенно и на Тертовском устанавливался свой особый быт. Здесь были даже уютные места — несколько погребов, единственное, что уцелело после карателей. Один погреб постоянно занимали
