Широкие ворота распахнулись настежь. Во главе колонны ехал в машине Шрекенрейтер. С удобством развалившись на сиденье, он отвечал на приветствия Видеркопфа и эсэсовцев — мужчин и женщин, которые должны были закончить все дела в лагере и выполнить ту часть приказа, где говорилось об уничтожении следов. За машиной шел оркестр — любимое детище и гордость Шрекенрейтера — барабан на тачке, трубы, горны. Оркестр играл «На заре мы выступаем» — веселую песенку в маршевом ритме, песенку о том, как солдаты уходят из маленького городка и расстаются со своими возлюбленными.
Следом за оркестром, стараясь шагать в такт музыке, шли заключенные; эсэсовцы с автоматами наперевес охраняли колонну с обеих сторон.
Келлерман шел не оглядываясь. Он не смел оглядываться, потому что эсэсовец справа мог заметить это. И он не хотел оглядываться — лагерь остался позади, и хотя они идут под конвоем эсэсовцев, этот путь ведет и должен привести к свободе. Сколько измученных, изголодавшихся мужчин и женщин одолеют этот переход, сказать было трудно, и Келлерман гнал от себя эту мысль. Но в себя он верил твердо.
И вдруг сзади послышались пулеметные очереди. Их стрекотанье доносилось из лагеря, и оркестр не мог заглушить эти звуки. Там, позади, началось уничтожение семи тысяч человек. Ряд за рядом они будут падать на землю, и кровь, еще оставшаяся в их жилах, будет капля за каплей впитываться в пыль.
— Пойте, сволочи! — раздались крики эсэсовцев. — Пойте!
Келлерман услышал дрожащий голос профессора. «На заре мы…»
На заре мы выступаем, вас, красотки, покидаем…
В Средние века город Нейштадт был окружен стеной, и, кроме того, обороной ему служила речка, в излучине которой он гнездился. Некогда Нейштадт стоял на большом торговом пути, ведущем из голландских портов через Кельн, Аугсбург и Венецию на Ближний Восток. В те дни купцы, путешествующие по извилистым дорогам со своими громоздкими повозками, груженными пряностями и драгоценными тканями, останавливались в Нейштадте. Город благоденствовал и был преисполнен чувства независимости и гордыни. В дальнейшем, когда расширилась заокеанская торговля и обе Америки возымели вес на рынке, когда Аугсбург и Ганзейский союз пришли в упал ж, Нейштадт погрузился в сонную дремоту, оказавшуюся долговечнее его каменных стен, которые постепенно разрушились сами собой. Таким он и стоял весной 1945 года — средневековые церкви, ярко освещенные солнцем, башни с маленькими дозорными амбразурами, узкогрудые домишки с двускатными крышами. Стоял замкнутый, словно особняком от всего остального мира, маскируя свою бедность историческими декорациями, а его обитатели, переженившиеся между собой, всецело зависели от местной канатной фабрики, пивоваренного завода и от туристов, которые изредка приезжали полюбоваться древними красотами этого городка.
— Для любителей фотографии — рай, а жить здесь — упаси Боже! — сказал Бинг.
Трой стоял, прислонившись к своей командирской машине. Он остановил оперативную группу милях в двух от Нейштадта и теперь вместе с Иетсом и Карен слушал лекцию Бинга об этом притихшем городке, который лежал между зелеными холмами у самых их ног.
Бинг не успел досказать, как вернулся первый патруль, высланный на разведку. Командир его, лейтенант Диллон, подвел к Трою штатского, который, несмотря на теплую погоду, был в парадном темном костюме и шел, опираясь на трость с привязанным к ней вышитым носовым платком.
Диллон подтолкнул его к Трою.
— Мы поймали этого старикашку за городом.
— Сдаемся! — сказал штатский.
— Ладно, ладно! — Диллон отмахнулся от него. — Мы подъехали к самой реке. Город как на ладони — переплюнуть можно на тот берег. Огня не открывали — все тихо. Если это не ловушка, — кто их знает! — по-моему, можно вступать. Мост как будто цел. Артиллерию выдержит.
— Спасибо, — сказал Трой. — Молодцы! Ступайте отдыхать, Диллон, и покормите людей. — Он повернулся к Иетсу. — Ну, блесните!
— С удовольствием.
Иетс сказал по-немецки:
— Подойдите сюда.
Штатский немедленно повиновался и отвесил ему поклон.
— Карл Теодор Циппман. — Снова поклон, — Я здешний аптекарь…
Бинг не дал ему договорить.
— И по-прежнему незаконно торгуете бузинным шнапсом?
Обрюзгшая физиономия Циппмана побелела. Откуда этому солдату из-за океана известно про его бузинный шнапс!
— Нет! Нет! — крикнул он. — Я закона не нарушаю!
— Перестаньте, Бинг, — сказал Иетс по-английски. — Вы его с толку собьете.
Хитренькая улыбочка скользнула по губам Циппмана.
— Но две-три бутылочки у меня, может, найдутся… и когда вы, господа, будете в Нейштадте…
— Он не узнает меня, — сказал Бинг, обращаясь к Карен. И в голосе его прозвучали и разочарование, и радость.
Иетс ответил совершенно серьезным тоном:
— Нам некогда пробовать ваши шнапсы, герр Циппман. Есть в Нейштадте немецкие войска?
— Нет, герр официр. Об этом я и хочу вам доложить. Сегодня утром мы, четверо граждан города Нейштадта, вышли навстречу господам американцам. Я горд и счастлив тем, что в столь знаменательный в истории нашего города день мне выпала честь встретить вас первым. Герр Бундезен, виноторговец, — он председатель нашей торговой палаты, — никогда мне не простит этого, потому что я всего-навсего аптекарь, но отец Шлемм выделил меня…
— Подождите, — перебил его Иетс. — Вы уверены, что в Нейштадте нет немецких войск?
Бинг не мог удержаться. Заложив руки за спину, он подошел к Циппману сбоку, так что тот не знал, на кого ему смотреть — на него или на Иетса, и нетерпеливо сказал:
— Герр Циппман, если мы обнаружим в городе хоть одного немецкого солдата, вас расстреляют, и я сам позабочусь об этом.
— Ja, Herr… — Циппман весь сжался. — У нас стоял гарнизон — до вчерашнего дня, а вечером…
— Какой численностью? — спросил Иетс.
— Около сорока солдат. Но они убежали, и вместе с ними скрылся крейслейтер Моргенштерн. Он взял с собой троих служащих из ратуши и секретаршу, а жену бросил. Подумайте, какой прохвост! Половина фольксштурмовцев тоже ушла — те, которые из нацистов, а остальные просто не явились на сбор и сидят по домам.
Такой подробный отчет показался Иетсу вполне правдоподобным. Чего Бинг придирается к этому Циппману?
— Мост был заминирован, — деловито продолжал тот. — Но отец Шлемм велел рыбаку Ули перерезать провода, и Ули так и сделал, и мост остался неповрежденным.
— Кто этот отец Шлемм?
— Патер прихода святой Маргариты. Он сказал: надо известить американцев, что нацисты ушли и что мы сдаем город, иначе они его обстреляют и не оставят в нем камня на камне.
— А вы, может, ничего другого и не заслуживаете, — сказал Бинг.
— Перестаньте! — сказал Иетс и, снова перейдя на немецкий, спросил Циппмана: — А этот ваш патер, этот отец Шлемм — порядочный человек? — Он вспомнил отца Грегора из Энсдорфа.
— Да, безусловно.
— В мое время такого не было, — сказал Бинг по-английски. — Может, потом появился! Но Циппман человек более или менее приличный. При нацистах, если нам нужны были лекарства, мой отец ходил к нему после закрытия аптеки, и он никогда не отказывал.
— Чего же вы на него наседаете?
— Я знаю этот городок, лейтенант.
Иетс пожал плечами. Потом он вкратце пересказал Трою слова аптекаря и добавил:
— Все-таки осторожность не помешает, капитан.
Трой подошел к Циппману и оглядел его с головы до ног.
— Ладно! — сказал он наконец. — Чего же мы, собственно, ждем?
Он дал команду «вперед».
Саперы обследовали мост, и слова Циппмана подтвердились.
Тогда орудия, бронемашины и грузовики вступили в этот древний городок, громыхая колесами и гусеницами по булыжнику, будя эхо на узких улицах с их занятными домиками. И это были единственные звуки, которыми сопровождалось вступление завоевателей. В молчаливом приеме, оказанном им, чувствовалось что-то гнетущее, тревожное, несмотря на царившую здесь атмосферу старомодного, мещанского уюта.
Иетс видел лица, выглядывающие из-за прикрытых ставен. На коньках крыш, на карнизах, в нишах — всюду, где изобретательные нацисты ухитрились приспособить флагштоки, развевались самодельные белые флаги из простыней, полотенец, наволочек. Горожане, должно быть, хотели подчеркнуть таким образом свою лояльность. И все же то, что они перестарались, было совершенно очевидно. И это не внушало доверия.
Но в конце концов, думал Иетс, ни он, ни Трой, ни солдаты Троя, никто не рассчитывает на лояльность со стороны здешнего населения. Каков бы ни был этот хорошенький, точно с почтовой открытки, покорный город Нейштадт, он лежит во вражеском стане и является ближайшим соседом лагеря «Паула».
Улица расширилась, перейдя в довольно большую продолговатую площадь, в дальнем конце которой стояло готическое здание ратуши. Из-за него, словно владыки города, поднимались две колокольни церкви Святой Маргариты, и лишь только головные машины колонны подъехали к ратуше, колокола Святой Маргариты зазвонили мрачно и гулко, так же, как они звонили на Пасху или в день рождения Гитлера, а еще раньше — в день рождения кайзера.
