Сергей Заяицкий - Земля без солнца

Пьер Бенуа — «Дорога гигантов».

Пьер Бенуа — «Дон-Карлос».

Пьер Бенуа- «Атлантида».

Уптон Синклер — «100 %».

Уптон Синклер — «100 процентов».

Уптон Синклер — «Сто процентов».

Тарзан! Тарзан! Тарзан!

Появление.

Исчезновение!! Возникновение!!!

Последняя новость…

Это за стеклом. А перед стеклом — гражданин Чашкин и между книгами и гражданином Чашкиным легкий на стекле призрак, отражение, прозрачный гражданин Чашкин, набитый пестрыми обложками, — префутуристическая комбинация. Рядом возникают две другие комбинации. Ослепительно желтеют башмаки, сереет пиджак, белеет платье тонкое — через обручальное кольцо протаскивается безо всякого затруднения.

— Николашка, купи что-нибудь Бенуа. У него всегда про интересное описано.

— Да ведь он, Киса, не американец. Лучше Синклера.

— Ах, смотри, «Тарзан в роли сыщика»!

— Вот это другое дело.

Гражданин Чашкин глядит на даму. Ух, не смотреть! Просвечивает насквозь — соблазн! Рядом башмаки желтые бьют в глаза. Зависть подкатывает комом под самое сердце. «Хоть бы ногу он себе вывихнул или под мотоциклетку попал. И ведь не попадет! Я скорей попаду!»

Гражданин Чашкин идет. Солнце на небе, солнце в окнах. Вязнут в асфальте стоптанные каблуки — вот-вот отскочат. Впереди внизу ножки: белые, серые, желтые. Сбоку за стеклами обложки: белые, серые, желтые. То обложки, то колбаса, то обложки, то колбаса. Колбаса гамбургская, колбаса польская, колбаса еврейская. Писатели американские, писатели французские, писатели немецкие. Богатые люди! Миллион экземпляров! А у гражданина Чашкина денег осталось всего миллион. Купить нельзя ничего, нищему подать- обидеть человека, бросить — оштрафуют на всю сотню. Положение хуже губернаторского — после революции разумеется! (если бы губернаторское до революции, так это сделайте одолжение). Гражданин Чашкин приходит домой: счет за электричество, за водопровод, за канализацию. Литератор! Свободная профессия! Ведь вот за канализацию берут, а нет того, чтоб узнать, поел человек или не поел. Может быть, и не нужна ему эта самая канализация. Гражданин Чашкин сидит и соображает. На службах — сокращение. На рынках — повышение. Что-то было еще на «ение»? Да! Тарзан — появление, исчезновение, возникновение. Гражданин Чашкин встает и ходит по комнате: стучит ногами. Он знает, что от этого мигрень начнется рядом у толстой нэпманши. На зло! стучит ногами — прислушивается: не стонет и не ворчит. А, так вот тебе! Швыряет на пол таз эмалированный, сковородку, пресс-папье, загоняет молотком гвоздь в стену — приятно, точно ей под самую жирную лопатку. Не стонет, не ворчит. Гражданин Чашкин идет на кухню!

— Что ваша барыня — померла, что ли!

— Они на бега уехали!

— Тьфу!

Ползет время, от скуки часы отбивает. Гражданин Чашкин из окна видит, как опускается солнце прямо на гигантскую спицу радиотелеграфа. Вот — наткнулось. На стене два полушария; На одном — Америка, на другом — Африка — и остальная дребедень. Ведь вот Бенуа из этой Африки франки выщипывает, как перья из индюшки, а я не могу! А этот Тарзан (или как его: Берроуз, что ли), так он весь мир разделил на кусочки, каждый кусочек обсосал, обсусолил и выбросил за ненадобностью.

А я не могу! Синклер — ну, тот американец, с ним не потягаешься: из твердых валют самая твердая. И через цензуру проходят, будто смазанные вазелином. А я не могу. Гражданин Чашкин сел в кресло и взор вперил в полушария.

Пьер Бенуа — Атлантида.

Уптон Синклер — 100 %.

Тарзан, Тарзан, Тарзан.

Вдруг поплыла Африка, контурами заерзала, — в четырехугольник вытянулась — «Иван Чашкин?» А что Иван Чашкин? Атлантида? Глупо! Уже написано. Сто процентов? Глупо! Тоже написано.

Дразнится, проклятая, языком, а на языке: последняя новость.

Стук в дверь, легкий, вежливый.

Гражданин Чашкин вскакивает:

— Войдите!

Пиджак серый, словно обложка, из такого шевиота, что становись на колени, пресмыкайся и лобзай штанину. Башмаки цвета солнца, заходящего над Сахарой. Усики! Духами пахнет!

— Гражданин Чашкин?

— Да.

— Пьер Бенуа!

— Что такое? «Помилуйте, такая честь».

— Я не один… со мной… разрешите… М-р Берроуз!

— О?!

Английская штука. Шляпа!.. Кланяйся в ноги1 Кланяйся в ноги!

Стоят с любезными улыбками.

— Русский литератор? Очень интересно познакомиться. Маленькое затруднение с сюжетом? Пустяки. Две секунды на размышление — два часа на написание. Миллион экземпляров. Право перевода во всех странах…

Не правда ли, сэр?

— All right!

Гражданин Чашкин потрогал голову: нет, голова на месте, только душа в пятках. Такие гости! Не нахамить бы! Не осрамить всероссийский союз писателей! «Молчать буду», — думает.

— Итак, monsieur Берроуз.

— Итак, monsieur Бенуа.

— Вы начнете?

— О, такая честь! Французский роман всегда был, есть и будет…

— О, не скромничайте! Хорошо, я начну, ибо начать легче, а при моем малом таланте…

Начать-то, говорит, легче!

Англичанин рассыпается:

— Вы меня смущаете.

— Итак, monsieur Чашкин. Четверть стопы бумаги? Этого хватит, не правда ли?

— На первую серию.

Пьер Бенуа вынул сигару {цена-то, цена-то!) и закурил.

— Тема? — спрашивает англичанина.

— На ваше усмотрение.

— Но мировая?

— Разумеется, мировая.

Пьер Бенуа затянулся сигарой, м-р Берроуз вынул «Times», гражданин Чашкин за стол сел и дрожащею рукою перо в чернильницу обмакнул.

«Иван Чашкин» — вывел.

А дальше что? Дальше-то что?

Пьер Бенуа вперил взгляд в оба полушария, словно страну себе выбирал.

У гражданина Чашкина дух занялся, и в глазах зарябило. Вот, вот сейчас возьмет землю всю, выжмет ее, как лимон, — и выбросит за ненадобностью! Пьер Бенуа выпустил изо рта клуб синего, как индийский океан, дыма.

— Написали «Иван Чашкин»?

— Хорошо. Пишите теперь:

М-р Берроуз отвел глаза от газеты и с улыбкой профессионала, догадавшегося в чем дело, пробормотал вопросительно:

— Немножко утопии?

Два человека вошли в темную комнату, не зажигая огня, прошли на балкончик, висевший над огромным холлом международной гостиницы, и сели там в плетеные кресла. Под их ногами расстилался огромный, пестрый от ковров пол холла, среди белой кисеи и шелка дамских платьев чернели смокинги, будто шмели, облепившие букет роз. Нестройный гул, сливаясь с причудливыми звуками негритянского оркестра, поднимался к стеклянному куполу. Париж в этот день праздновал годовщину версальского мира, и потому стены холла были украшены гигантскими красно-сине-белыми знаменами. Как капли росы в цветах, так сверкали бриллианты на обнаженных шеях и плечах женщин, одуряющий аромат плыл по воздуху и вползал в темные окна шестиэтажных стен. Иногда черно-белая пара покидала шумный зал, и через несколько минут где-нибудь в одном из окон вспыхивал розовый свет ночной лампочки.

— Итак, Вильямс, — сказал Мак-Кеней, опершись острым подбородком на перила балкона, — вы уже ни во что не верите?

— Я верю во все, но я не могу управлять своим терпением, как автомобилем. Я чувствую, что я умру прежде, чем увижу, как разлетятся по ветру все эти смокинги и лаковые туфли.

— Вы думаете, что вы умрете раньше?

— Да… и вы тоже. Историю не так-то легко подгонять пулеметами или соблазнять конфетами…

— Однако….

— Вы понимаете… я не могу больше… Эти пошлые счастливые пары… Вон посмотрите, эти двое… Я уверен, что у них в глазах слезы умиления. Видите, она часто смотрится в зеркальце? Очевидно, у нее на носу прыщик, и теперь оба переживают это событие словно мировую трагедию… С каким удовольствием я бы пустил отсюда сотню летучих мышей, чтобы посмотреть, как эти красавицы начнут хвататься за прически и накидывать скатерти на свои голые плечи.

— Вы сегодня злы, Вильяме.

— Когда я вижу стоячее болото, мне всегда хочется кинуть в него камень… Знаете, чтобы круги побежали во все стороны.

— К сожалению, мировое болото слишком обширно…

— Да, к сожалению… Время тащится на костылях…

— Посмотрите, Вильямс, как, по-видимому, хороша та тоненькая блондинка и как отвратителен ее толстый, лысый спутник… Я думаю, что если распороть его живот, то из него высыплется столько франков, что все в них уйдут по колени. Вы не знаете случайно, кто это?

Вильямс помолчал с секунду, красивое лицо его омрачилось.

— Случайно знаю, — ответил он глухо. — Это банкир Дюко, а блондинка — его молодая жена Сюзанна.