Оставаться, бѣжать… Оставаться, бѣжать… Великій выигрышъ, или гибель всего. Спасеніе, или вѣрная смерть…
Истерзанный сомнѣніемъ, замученный страхомъ, близкій къ безумію, срывается вдругъ человѣкъ съ мѣста, невѣроятными прыжками пересѣкаетъ дворъ, бѣжитъ, мечется, кружится въ отчаяніи, подъ свистъ ликующей смерти, и потомъ, въ ужасѣ, все возрастающемъ, мчится назадъ, — къ опасному мѣсту, откуда спасался, мчится къ нему, чтобы спастись…
Затихнувъ, снова сидятъ придавленные гранитомъ безмолвія, и въ безмолвіи этомъ съ бѣшеной энергіей работаетъ воображеніе, и душа вся изнемогаетъ и содрогается отъ жестокой работы. И каждый шорохъ поднятой вѣтромъ бумажки, и мягкій шумъ пробѣгающаго по крышѣ кота, и каждый толчокъ сто десять ударовъ въ минуту отбивающаго сердца — кажутся новыми, несомнѣнными, точными вѣстниками погромнаго разлива… И уже нельзя молчать. Разорвется отъ молчанія сердце. Прочь надо прогнать это ужасное безмолвіе, безмолвіе, составляющее начало безмолвія другого, — великаго безмолвія смерти… И кто-нибудь заговоритъ… Безсвязное, медлительное бормотаніе, тусклость бреда, прерывистый хрипъ умирающаго, темный, холодный… И отзовется на хрипъ другой голосъ, — такой же истерзанный, такой же мертвенно-блѣдный и гаснущій. Потомъ оборвется… И вновь безмолвіе. И вновь слышенъ шорохъ бумажки, и мягкій бѣгъ кошки по крышѣ, и удары готоваго навѣки умолкнуть сердца… И вновь несомнѣнные вѣстники кровавыхъ всплесковъ разгрома.
1.
По дорогѣ Абрамъ узналъ объ ужасномъ отвѣтѣ, который получила депутація отъ губернатора. Онъ направился домой почти бѣгомъ, и здѣсь, не входя въ квартиру, присѣлъ на грудѣ щебня. Онъ боялся, что видомъ своимъ испугаетъ Розу, и хотѣлъ нѣсколько прійти въ себя.
— Какъ Богъ захочетъ, трепетно бормоталъ онъ, думая о своемъ рундукѣ. — Какъ Богъ захочетъ, а спасать товаръ теперь уже поздно… Теперь каждую минуту можетъ вспыхнуть, и не слѣдуетъ показываться на улицѣ…
Абрамъ жилъ въ большомъ, старомъ, наполовину развалившемся домѣ, заброшенномъ вглубь длиннаго и узкаго двора. Въ домѣ было еще нѣсколько квартиръ, но за ветхостью и разоренностью онѣ давно сдѣлались необитаемыми, и Абрамъ жилъ здѣсь одинъ. Онъ занималъ ту часть строенія, въ которой сохранились еще потолки и окна, и считалось, что онъ охраняетъ домъ и мѣшаетъ сосѣдямъ растащить его бренные остатки въ конецъ.
Когда Абрамъ вошелъ въ домъ, Розочки въ спальнѣ не было. Хана сидѣла, какъ и вчера, какъ и весь послѣдній мѣсяцъ, неподвижная, уродливо-огромная и страшная, и глаза ея были мутны, какъ вода въ стаканѣ, на днѣ котораго остается немного молока. За послѣднюю ночь ей стало значительно хуже: лицо налилось полнѣе, черты безобразно раздулись, щеки сдѣлались круглыми и полупрозрачными, какъ пузыри, образующіеся отъ ожога. Казалось, тронь щеку булавкой, и брызнетъ широкая, упругая струя… Что-то безконечно жуткое навѣвала эта застывшая масса, что-то нездѣшнее, таинственное было въ искаженіи человѣческихъ формъ. Даже не издѣвательствомъ было оно, не мстительнымъ глумленіемъ остервенѣлаго врага. Здѣсь было что-то дикое, несообразное, противоестественное, что-то неподававшееся усиліямъ пониманія, и въ пыль разбивавшее все наиболѣе несомнѣнное, самую правду… И при видѣ Ханы уже нельзя было не вѣрить въ сказку, въ дикіе сны, въ дѣла кащеевъ и злобныхъ вѣдьмъ…
— Чего ты пришелъ?
И голосъ былъ чудовищный, — тонкій, сплющенный, хриплый.
— Чего ты пришелъ?.. Осень, торговля идетъ бойко, и надо сидѣть въ лавкѣ…
Абрамъ успокоилъ жену, сказавъ, что сейчасъ уйдетъ.
— Розочка, дай мнѣ напиться, — попросила Хана. И ворчливо продолжала:- новыя моды вовсе! Расхаживаетъ!.. А торговать кто будетъ?.. Покупатель за тобой побѣжитъ?.. Подождешь, пока побѣжитъ… Розочка, пить!..
Но раньше, чѣмъ дѣвочка успѣла подать матери прописанную Пасхаловымъ подслащенную настойку изъ дигиталиса, больная уже впала въ дремоту.
Абрамъ присѣлъ противъ жены, на сундучкѣ, и печальными, тревожными глазами уставился на больную. Плоскія, большія уши его были блѣдны, какъ тѣсто, блѣдно было и лицо и губы, и губы слегка дрожали.
Такъ еще недавно человѣкъ этотъ чувствовалъ себя отлично, почти счастливымъ, и у Бога своего просилъ только одного — здоровья для жены. И казалось, что и этой мольбѣ внимаетъ Всеблагій, и что Хана поправляется. Абрамъ подсаживался тогда къ женѣ, и съ ней вмѣстѣ начиналъ радостно мечтать о будущемъ.
— Теперь, Хана, Богъ за насъ, — говорилъ онъ. — Онъ хочетъ намъ помочь, ты видишь сама.
— Да будеть благословенно Его святое имя, — со вздохомъ благодарности отвѣчала Хана.
— И вотъ я знаю, что ты скоро совсѣмъ выздоровѣешь… Легче пьянаго поставить на ноги, чѣмъ бѣднаго, а мы, однако, вотъ поднялись… И Розочка теперь ужъ непремѣнно будетъ человѣкъ!
На комодѣ, покрытомъ вязаной гарусной скатертью, подъ фотографической карточкой Мосейки, сверкаютъ золотые обрѣзы наградныхъ книгъ Розочки; надъ Мосейкой — въ золоченой рамочкѣ, за стекломъ, ея послѣдній похвальный листъ. Въ углу, подъ стуломъ, стоятъ ея новыя ботинки, желтыя, на пуговицахъ, и на стулѣ лежитъ зеленая, новая же форма… Абрамъ смотритъ на все это, и сердце его переполняется умиленіемъ и гордостью… Возбужденный, онъ мечтаетъ.
— Ты думаешь, простымъ докторомъ будетъ Розочка?.. Ого! Знаменитымъ докторомъ. Лучше всѣхъ профессоровъ!.. Будетъ жить въ Одессѣ, на самой главной улицѣ… а то, такъ даже въ Петербургѣ… Думаешь, испугается Петербурга? Нисколичко… И не безпокойся, она не будетъ, какъ наши собаки — Бернфельдъ и Степаненко, которые бѣднаго человѣка и не допускаютъ до себя… Всѣхъ лѣчи, всѣ одинаковы! — бѣдный, богатый, все равно… У богатаго — сто рублей за визитъ, двѣсти бери!.. Богатый можетъ!.. Богатый все можетъ! Богатая дама можетъ себѣ позволить и два раза въ году рожать… Съ богатаго дери… А бѣдный… Ахъ, Хана! Если бы ты только могла понять, какая голова у нашей дѣвочки!
— «Герои Греціи», — задумчиво, тихо протягиваетъ Хана.
— А еще бы! — глаза Абрама дѣлаются суровыми, вызывающими. — А то какъ же иначе?.. Если кто учится просто хорошо, — когда на пять, когда на четыре, — ну, такъ ему даются какія-нибудь басни, или тамъ стихотвореніе, Лермонтова, Пушкина… А когда Розочка имѣетъ всегда круглое пять съ плюсомъ, то ей таки и награда серьезная слѣдуется…
2.
Абрамъ вспомнилъ теперь о серьезной наградѣ, о «Героихъ Греціи», — и сердце его такъ и заколотилось…
Неужели?..
И эту книгу… и ее… и ее тоже…
Абрамъ вскочилъ, съ минуту постоялъ въ неподвижности, и выраженіе глубокаго изумленія было на его блѣдномъ, какъ бы вдругъ окаменѣвшемъ лицѣ… Потомъ легла на лицо гримаса, и стало похоже, будто испытываетъ человѣкъ этотъ жестокую тошноту… Ноги не держали Абрама, и онъ грузно опустился на сундукъ.
Черезъ нѣсколько минутъ, набравшись силъ, онъ съ болѣзненной, жалкой улыбкой, вполголоса, сказалъ дочери:
— Я знаю?.. Это таки глупо… конечно… И человѣкъ всегда дѣлаетъ глупости… всю жизнь…
— Что такое, папаша?
Абрамъ, пораженный, молчалъ. Нѣтъ другихъ мыслей у дѣвочки, кромѣ черныхъ мыслей. Нѣтъ другихъ чувствъ въ ея сердцѣ, кромѣ страха и тоски. А она стоитъ передъ нимъ спокойная, ясная, — и точно золотые лучи легли вокругъ ея чистаго лба…
Какъ можетъ она?.. И отчего нѣтъ у него этой силы? Всѣ радости жизни онъ отдалъ бы за то, чтобы выглядѣть теперь спокойнымъ, беззаботнымъ, чтобы улыбнуться, чтобы найти для дѣвочки хоть одно утѣшающее слово… Но нѣтъ его, этого слова, его нѣтъ, — ни въ душѣ, ни на языкѣ нѣту его, и полный страха, полный трепета, онъ бормочетъ:
— Твои книги… наградныя книги твои…
— Но, вѣдь, ничего, папаша, не будетъ. Навѣрное, ничего не будетъ.
Голосомъ блѣднымъ и мутнымъ, давясь словами и какъ бы умоляя о прощеніи, Абрамъ лепечетъ:
— Конечно, ничего не будетъ… навѣрное не будетъ… Но… книги… твои наградныя книги…
Руки его трясутся и въ нихъ такъ и прыгаетъ продолговатый, бархатный, съ облѣзлыми бисерными кисточками мѣшокъ. Въ этомъ мѣшкѣ хранятся молитвенныя принадлежности. Тридцать пять лѣтъ назадъ Хана сшила его Абраму, своему жениху. Былъ тогда мѣшокъ красивъ и ярокъ, и весело сверкали на малиновомъ фонѣ вышитыя бисеромъ пальмы. Теперь онъ изношенъ и жалокъ, — какъ и старый владѣлецъ его.
— Если книги будутъ спрятаны, то развѣ повредитъ?.. Не нужно прятать… Не нужно… Я знаю, что это лишнее и глупо… Но… но развѣ повредитъ?..
Трясутся руки, и все тѣло трясется… «Герои Греціи» въ переполненный мѣшокъ не входятъ, и книга упорно торчитъ кверху, сверкая золотомъ обрѣза. Абрамъ встряхиваеть мѣшокъ, и кое-какъ втискиваетъ въ него дорогую книгу. Потомъ онъ снимаетъ со стѣны маленькую, осыпанную ракушками рамку. Изъ-подъ тусклаго, запыленнаго, съ пузырьками стекла, сверху, въ углу, треснувшаго, печально смотритъ испуганное лицо маленькаго гимназистика…
