— Въ смерти моей, — невнятно, чуть слышно, коснѣющимъ языкомъ залепеталъ онъ:- въ смерти… винить… тетку… Убійцу Петровну…
Аринѣ Петровнѣ шутовскія выходки племянника были знакомы давно, и потому, не смущаясь трагической кончиной его, она продолжала свои причитанія.
— Смотри, Ариша, хрипитъ вѣдь уже, — добродушио засмѣялся о. Павелъ.
— Чортъ знаетъ изъ за кого, и изъ за чего Федя такой сдѣлался, что ну, прямо вотъ, какъ будто сейчасъ тифомъ болѣлъ…
— Ну нѣтъ, это ужъ слишкомъ! — звѣрски заоралъ Васильковскій, вскочивъ. — И усопшаго не жалѣете?.. Ужъ лучше я къ Федькѣ пойду.
Сопровождаемый любовнымъ смѣхомъ о. Павла и обиженными, сердитыми укорами тетки, Васильковскій поспѣшно направился въ домъ. Онъ прошелъ въ узенькій корридорчикъ, заставленный сундуками и шляпными коробками, и постучалъ въ дверь.
2.
— Федоръ, съ чего это у тебя видъ такой веселый?
Онъ стоялъ на порогѣ и съ удивленіемъ смотрѣлъ на Пасхалова.
— Веселый? — глухо спросилъ Федоръ Павловичъ.
— Да… точно любимую женщину сейчасъ схоронилъ.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,- добавилъ Васильковскій черезъ минуту, перемѣнивъ тонъ:- что это съ тобой?.. Нездоровится?
Федоръ Павловичъ сидѣлъ на диванѣ, а надъ диваномъ висѣлъ роскошный портретъ генерала Драгомірова. Портретъ былъ мѣстнаго производства, геройски скверный и очень большой. Широкая рама изъ папье-машэ свирѣпо горѣла новенькой позолотой, и было похоже, что она смазана жиромъ. Это художественное произведеніе очень огорчало Пасхалова, онъ раза три выносилъ его вонъ, въ чуланъ, но Арина Петровна приносила генерала обратно, вѣшала на мѣсто, и при этомъ сильно сердилась на сына. Сердился и Федоръ Павловичъ на мать, но поставить на своемъ не умѣлъ, и побѣдоносный генералъ такъ ужъ навсегда въ кабинетѣ и воцарился.
— Тамъ старики кое-что говорили мнѣ…- сказалъ Васильковскій, отводя въ сторону зацѣпившуюся за усы широкую тесьму пенснэ. — Неужто-жъ до такой въ самомъ дѣлѣ степени волнуетъ тебя это все?..
Выраженіе просительное, смѣшанное съ выраженіемъ скрытой, несмѣлой досады, появилось на блѣдномъ лицѣ Пасхалова. «Ты веселъ, ты доволенъ, ты здоровъ, — говорили печальные глаза доктора, — у тебя свои дѣла… пріятныя… проходи себѣ дальше… пожалуйста, проходи…»
Васильковскій сѣлъ.
— Сестричка твоя идетъ… Дѣвица столько же революціонная, сколько и миловидная… И, говорятъ, всѣхъ рабочихъ съ завода въ рукахъ вотъ какъ держитъ.
Вошла Наталья, живая, бойкая и свѣжая, какъ всегда; но теперь лицо ея было нѣсколько блѣдно, и въ глазахъ было что-то сосредоточенное, строгое. Войдя, еще прежде чѣмъ поздороваться, она бросила торопливый взглядъ подь диванъ, на то мѣсто, гдѣ оставила вчера чемоданъ. Чемоданъ смутно вырисовывался изъ мрака кирпично-красной массой, и на черныхъ ремняхъ его тускло желтѣли широкія мѣдныя шляпки гвоздей.
— Такъ и случилось, вчера не успѣли собраться, — сказала Наталья, — ѣду сегодня, и сейчасъ заберу чемоданъ.
Она присѣла.
— Вояжъ — дѣло святое, — замѣтилъ Васильковскій. И, обратившись къ Пасхалову, продолжалъ: — Позволь мнѣ сказать тебѣ, Федоръ, ты слишкомъ близко принимаешь все это къ сердцу… И волнуешься напрасно.
— Тебя это не волнуетъ?
— Меня?..
«Уйти… Ей-Богу, лучше будетъ».
Чувствовалъ инженеръ, что можетъ завязаться разговоръ, — длинный, пожалуй шумный… А для чего? Никакого ни интереса, ни удовольствія въ этомъ нѣтъ, Если же пойти къ Марьѣ Александровнѣ, то она споетъ арію Сантуццы или изъ Отелло «Ave Maria», и это дѣйствительно будетъ весьма невредно…
— Волнуетъ ли это меня? — медленно переспросилъ Васильковскій.
Онъ испытывалъ затрудненіе и не зналъ, какой теперь взять тонъ, — тотъ, которымъ говорилъ сейчасъ съ теткой, дурачливый, веселый, или же серьезный и дѣловой… Съ минуту поколебавшись, онъ выбралъ среднее, и какъ-то неопредѣленно сказалъ:
— Непріятная, конечно, можетъ выйти штука, но… вѣшаться изъ-за всѣхъ этихъ исторій я… не думаю, чтобы было полезно.
Пасхаловъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
— Ты газеты читалъ? — тихо спросилъ онъ. — Въ десяткахъ городовъ шелъ разгромъ…. Сотни тысячъ разоренныхъ… лилась кровь…
— Ахъ, Федоръ!.. Это преувеличено, — съ внезапной горячностью перебилъ Ваеильковскій. — Разумѣется, все это очень скверно, и тяжело, — на лицѣ его легла морщина досады, — но… вѣдь ужъ было время привыкнуть къ этимъ явленіямъ… И отчего же у тебя теперь такое трагическое лицо?
Инженеръ внимательно, и съ начинавшейся тайной печалью, смотрѣлъ на Федора Павловича, и ему отъ души жаль становилось родича. Натура чистая, нѣжная, тонкая, — думалъ онъ, — натура съ огромной чувствительностью… Съ такой чуткостью жить бы гдѣ-нибудь въ сказочныхъ странахъ, въ надзвѣздныхъ сферахъ, гдѣ все гармонія и справедливость. А на грѣшной землѣ съ ней разобьешься въ дребезги и пропадешь…
— Можно жить и на грѣшной землѣ,- тихо возразилъ Пасхаловъ, когда Васильковскій высказалъ ему часть своихъ соображеній. — Не вездѣ на землѣ происходятъ избіенія ни въ чемъ неповинныхъ людей…
Наталья Павловна въ разговоръ не вмѣшивалась, но было видно, что онъ очень ее занимаетъ, даже волнуетъ. Она вскидывала тревожные глаза то на брата, то на Васильковскаго, — и когда Федоръ Павловичъ говорилъ, по лицу ея пробѣгала тихая дрожь, и появлялось на немъ выраженіе нетерпѣнія и досады…
— Избіеніе! — васильковскій пожалъ плечами. — Сказано сильно… но избіеній, вѣроятно, не было, а были отдѣльные случаи насилія, и еще неизвѣстно кѣмъ и вызванные… Конечно, это страшно возмутительно и гнусно. Но все же, главнымъ образомъ, народная ненависть выразилась, вѣдь, въ разгромѣ имущества. А тутъ, Федоръ, бѣда, при всей своей огромности, не такъ ужъ непоправима. Евреи, ты и самъ знаешь, человѣчки энергичные, дѣятельные, и у нихъ очень развита благотворительность. Пойдутъ сейчасъ разные тамъ сборы и подписки, комитеты, и въ непродолжительномъ времени все и заживетъ… Ну, а у кого были долги, — инженеръ весело оскалилъ красивые зубы, — тотъ воспользуется случаемъ и не заплатитъ…
— «Заживетъ»! — не глядя на Васильковскаго сказалъ Пасхаловъ. — Хорошо, пусть и заживетъ… Но ты вотъ что мнѣ скажи: вотъ, твой народъ совершаетъ ужасное, жестокое дѣло. Проливаетъ кровь, убиваетъ… Женщинъ, младевцевъ, всѣхъ… Ты, — голосъ его сталъ глуше, а глаза печальвѣе, — ты отвѣтственнымъ за это дѣло себя не считаешь?
Васильковскій нетерпѣливо заворочался.
— Я?.. Отвѣтственнымъ?..
Онъ намоталъ на палецъ широкую черную тесьму отъ пенснэ и потомъ торопливо размоталъ.
— Голубчикъ, да, вѣдь, я громить не ходилъ.
3.
— Хорошо, Федоръ! — вдругъ отозвалась Наталья. — Ты вотъ считаешь себя отвѣтственнымъ… Но что же ты сдѣлалъ, что же ты сдѣлаешь, для того, чтобы это самое жестокое дѣло не совершилось? Что?!
— Что я сдѣлаю?
— Да, что ты сдѣлаешь? — Наталья порывисто встала. — Какъ, чѣмъ будешь ты ему противодѣйствовать?..
Пасхаловъ помолчалъ въ смущеніи, и потомъ тихо сказалъ:
— Что же я могу… Я не знаю… Кажется, у меня никакихъ средствъ…
— Вотъ! Вотъ то-то и есть! — гвѣвно, и съ болью, вскрикнула Наталья. — Только и зналъ ты всю свою жизнь, что хныкать и ныть… Господи, да что же это такое!.. Вотъ, Константинъ расхваливалъ тебя, — «нѣжная, тонкая, чуткая натура»… А я твою чуткую натуру ненавижу, и ты внушаешь мнѣ чувство злобное, омерзѣніе ты мнѣ внушаешь!
— Charmant, ma cousine! — взвизгнулъ Васильковскій, весело подскакивая на стулѣ. — Стиль у тебя удивительно мягкій.
— Право же, Федоръ! — съ какою-то дѣтской наивностью и въ то же время съ возрастающей горячностью воскликнула Наталья. — Ну, что же ты дѣлаешь! И за всю свою жизнь, что ты дѣлалъ?.. Ты посмотри вокругъ… Какое радостное, какое прекрасное время настало! Новая жизнь строится, прекрасная и свѣтлая. Передъ ея ростомъ дрожитъ и стонетъ все отжившее… Оно корчится отъ ужаса передъ неминуемой гибелью, оно задыхается уже отъ смрада своего гніенія… Какая радость, какое непонятное, незаслуженное блаженство выпало намъ — жить въ пору этой борьбы… и принимать въ ней участіе… Ахъ, Федоръ! Вѣдь рая не нужно будетъ!.. Вѣдь… вѣдь…
Голосъ ея прервался. Она стояла посреди комнаты, вся сіяющая и трепетная, нѣжная, какъ юность, и какъ юность сильная. Слезы стояли у нея въ глазахъ и шли изъ глазъ золотые лучи, и отъ лучей этихъ свѣтлѣе и прозрачнѣе сдѣлалось обратившееся къ сестрѣ тусклое лицо Пасхалова…
— Ты тоже могъ бы войти въ жизнь, сдѣлаться судьей въ ней и строителемъ!.. — продолжала Наталья, волнуясь. — И мстителемъ можно сдѣлаться, Федоръ, мстителемъ!.. Зачѣмъ же терять это счастье свое… отворачиваться отъ него, отдаваться хныканью, нытью, пустому доброжелательству, оставаться «чуткой, нѣжной натурой», ничего не дѣлать и только стонать… Ахъ, отвратительно это мнѣ, отвратительно!
