Икета*
Кто в морозные лунные ночи
так жалобно стонет?
Кто осыпает с деревьев
иней жемчужный?
Кто упоением-негой
льет тихие песни?
И белые ночи белит
и смущает затишье?
Вы, женщины леса,
вы, пленницы Енова царства,
вы порожденье загадок Омеля,
с губами подвижниц,
верх сладострастья,
бездна томленья.
Чаруйте ж, ласкайте
кличами тысячеструнных напевов,
колышьте волнистые нивы
волос своих томных,
лелейте мраморность ликов
и сладкие груди!
Но отчего мне ясно сказалась в припеве
тоска безысходная,
горечь стесненных порывов,
звон опрокинутых свадебных чаш?
А Ты,
увитая дикою розой,
ясная,
Ты стоишь и немеешь…
И рыданье дрожит на устах,
и бродят потерянно влажно-озерные взоры?
Где плод человека?
Икета — плод человека и женщины леса.
Где твой ребенок?
Икета — плод человека и женщины леса.
Где твоя жатва?
Темно-грустящий припев.
Одиночество странных.
В полночь они пробудились
от долгого сна и проклятья.
В полночь по свету помчались
с визгами, пением, свистом.
Их зеленые волосы в тучах рассыпались, —
вьются, мячкают месяц.
Кто-то дернул за колокол.
Рвутся глухо унылые звуки.
Собрались в хоровод, — взялись за руки,
и, взлетев, полетели,
колыхая снежными грудями.
Хохот-рыдание.
Вой и стенание.
Радость победы.
Крики безумья.
Скорбь гробовая.
Песни царей…
Идите! — Спешите! —
Есть много забывших
круг своей жизни замкнуть.
Идите! Врывайтесь! Губите!
Вам власти мгновенье.
Полчища идут, метут.
Стая гнетет, разрушает.
В темнице рассвет голубой изнывает
Крест золотой погребен,
смехом засыпан,
в косы замотан.
Одежда проклятия сорвана с белого тела
и брошена в прорубь.
В тесном подполье глухом, как гроб, хоронится сгорбленный скорбью, навеки безмолвный Бубыля.
Черви и плесень и всякие слизи кишат вкруг него и мутятся и точат жилище.
Закрывайте плотнее двери, не говорите громко о счастье, расточайте удачу, без оглядки живите!
Не ровен час… ты счастлив? — А он на пороге.
Слышишь, скользнуло? кто-то мышью загрызся.
Без кровинки, как сумерки, серый, водянистый он наводит стеклянные очи и смотрит — —
Забудешь? Припомни! припомни!
Темные мысли — что не вернется, непоправимо как черви впиваются в сердце, тянут всю душу, изводят… места мне нет…
Места мне нет.
На петушке ворот, крутя курносым носом, с гримасою крещенской маски, затейливо Кикимора уселась и чистит бережно свое копытце.
Га! прыснул тонкий голосок, ха! ищи! а шапка вон на жерди… Хи-хи!.. хи-хи! А тот как чебурахнулся, споткнувшися на гладком месте…
Влюбленным намяла я желудки — Га! хи-хи-хи! Я бабушке за ужином плюнула во щи, а Деду в бороду пчелу пустила. Аукнула-мяукнула Оде под поцелуи, а пьяницу завеяла кричащим сном и оголила…
Вся затряслась Кикимора, заколебалась, от хохота за тощие животики схватилась.
Тьфу! ты, проклятая! — Га! ха-ха-ха…
И только пятки тонкие сверкнули за поле в лес… Сплетать обманы, — причуды сеять, — и до умору хохотать,
Что ты, глупый, гудишь, ветер,
что ты, буйный, мечешь листья,
пляшешь, стонешь, воешь, колешь
Ветер, бабушка жива!
Волны в речке ты взбурляешь,
ивы долу пригнетаешь,
едкой пылью воздух точишь…
Ветер, бабушка жива!
Темный ветер, ты не слышишь:
не рыданье, не стенанье,
писки, визги, стрекотня…
Ветер, бабушка жива!
Успокойся, ветер горький,
утиши свой трепет звонкий,
ветер, страшно!.. заклинаю…
Ветер, бабушка жива!
Ты скрипишь,
Ты гудишь,
Ты в окошко стучишь —
Мы окно закрыли
Ты в трубе,
Ты ворчишь —
Печку затопили.
Не стучи, ты,
Не кличь —
Разбудишь Наташу!
Крепко пальчики сложила,
Губки алые раскрыла,
Тихо, тихо дышит.
Но придет твоя пора,
Позову тогда тебя.
Ты возьмешь ее на плечи,
Унесешься с ней далече.
Ветер, ты ей все скажи,
Все песчинки покажи.
А потом, когда вернешься,
Свечи мы засветим —
Ветер!
Ветер, ты уймешься!
На мой стол упал лепесток.
Бежали тучи, ворчали последние темные молнии
Поблекший бледный лепесток…
Я рассматривал его, вспоминал цветы, но имя цветка, от которого он оторвался, я не знал.
— Если бы собрать твоих подруг, таких же унесенных ветром…
Лепесток свертывался, темнел.
— Завтра тебя не станет, — и я ласкал и тискал его и вдыхал угасающий запах.
И вдруг вспомнил.
Цепкая боль поползла по сердцу и уходила в кровь, в глубь крови.
— Зачем напоминать? Ты — последний, зачем напоминать!
И, целуя поблекший лепесток, я разорвал его.
Я стоял на берегу шумящей реки. глядел вдаль, где волны лизали тучи и, выныряя, пробирались по небу изголодавшимся стадом.
Посреди реки, против моих глаз, возвышалась облачная скала, живая, без конца, без начала.
Вверх и вниз шли по ней вереницы людей, закутанных в тяжелые саваны.
Люди восходили ясными с глубокого дна и серыми спускались в сырые волны.
И с каждым разом темнела река.
И с каждым разом вырезалась и подсекалась скала.
И вдруг колыхнулось бесшумное облако и с криком тысячи задавленных желании разошлось.
И только откуда-то взявшаяся чайка пустилась в страшную даль.
Веще мелькали белые крылья.
Чайка летела… стала тающим хлопком мокрого снега, стала белой искоркой… пушинкой.
И тогда охватил меня страх: казалось, отлетал вместе с ней последний миг моей радости.
Она приснилась мне, бесноватая декабрьская ночь
Она мчалась мимо окна бесконечная, царапала стекла, засыпала дом, и гудела.
Собирались непокорные духи, шептались по углам, тушили свет.
О чем они шептали, белые, непокорные? Их много, а я один.
Я бросился к окну.
А в окне свет. Боже мой! так много свету!
Зори, тысяча зорь обнялись по всем ветрам в трепете — дожде лепестков диких роз.
Это хлынули из берегов на землю алые моря, и наступил потоп безгрешной крови.
На острове, вчера невидном, теперь зеленом, стояла девушка озябшая — снежинка на вешней озими.
Задумчиво смотрела за лес, за зори.
Чуть дымная одежда легкая ласкалась к ее телу, а в взбитых овсяных косах роса играла.
Было тихо на земле, и там на небе неслышно вскипало золото и красные лились потоки.
И встрепенулась.
Упали ткани.
И пошла преображенная и яркая по синезарябившейся реке, как тигрица, как ангел.
И побежали с берегов туманы, защебетали птицы, и вспыхнули следы переливные, и потянуло запахом нескошенного луга…
Звеня бубенцами, мимо окна прошло белое стадо нежных барашков.
Глухо зазвучал за лесом олений рог.
А на берегу, плескаясь, стоял кудластый мальчонка Степка и, затаращив рубашонку на самые глаза, глядел на солнце.
Солнечно звонили к обедне.
О горе горькое дерзнувшим…
поднявшим руку
в недвижности послушной,
разбившим сердце
о камни граней,
и плод отведавшим запретный,
и падшим замертво
к подножью тайны.
О горе горькое…
Пусть лучше б матери остались без зачатья!
Не стать на страже
думы своевольной,
молчаньем разъярить грозу,
улыбкою ответить на обиду,
стереть закон порывом,
убить всей жизни домоганье,
оклеветать виденье ясное,
предать, любя…
Непопранной проходить только косность, —
хотящим
воздух препоны ставить.
Ступай на осмеянье!
Ступайте на позор!
Отточится душа белей кинжала,
пронзить веков твердыню
и в даль безвестности уйдет
властительно — чужой, великой,
и там займется пожаром молнии,
повиснет в туче туманно-тяжкой
стоячего дыханья клевет-наветов.
О горе, горе!
Вечность казни.
Костры позоров.
Людская слава.
* * *
Паутинно-пурпурное небо небесных вечерен
теплую тишь овевало
звездами —
цветами.
По камушкам бисерно-розовым дороги полночной
над морем луна выплывала
покорная —
марная.
Тени деревьев, в шумах заснувших,
чернясь, насыщались, как траур нарядный
души одинокой.
В тринадцати один,
всех ближе к Первому,
для Первого толпой затертый,
понуро-сгорбленный,
таясь, как самый верный,
Иуда скованно снует свою тоску
Тех голоса, как ржавые веревки,
назойливо свистят, скрипя
о колотящееся сердце
наполненной груди, где отзвуки
выбрасывают желанья растерянно,
запуганно,
ревниво…
«И иже аще мене ради
погубить свою душу
обрящет ю».
Обезображенная голова Пророка,
живая, привидением вставала.
Потупленные тьмою очи
струили тяжкую кровавую мольбу
Крик проклятых свиней из Геркесина
звенел чугунным звоном
по упоенью — вздохам
нив ленящихся,
на торжищах гнусливых
и в пенье Плена.
Морские волны пенились,
рвались за ночь, за небо
пучинные,
безвзорные…
И белая стопа легка,
как пожелания,
ступала по груди клокочущей
и след,
рябясь,
сиял…
Навзрыд рыдали
в смятенье стены Иаира,
и тление ползло, как ураган
Но мертвый
только спал.
* * *
Грядет! Грядет!
Благословен Грядущий!
Осанна в вышних!
Как пыль, метется
тупая чернь,
бичами хлещет
сиянье тайны.
Бессмысленных голов киванье
и рук простертых приветанье —
маяк на море,
верста в дороге,
крест перекрестный.
Как царь ступает,
ногами топчет
кричащий камень.
Оно свершится:
предстанут сонмы
разяще-красных
мечей порфирных;
на горизонте синем
отверзутся ступени
пожаром страшным;
прорежут землю
набатом темным.
Оно свершится:
настанет царство
над царством золотое
неизреченной силы,
неслыханных желаний
Грядет! Грядет!
Осанна в вышних!
Темь буден засыпает
по стоптанным дорогам,
Иисус в одежде смертных
бледнеющих предчувствий
бросает город.
Над городом мерцанье
скользящей молви;
и шепот страшный
людского гнева,
и рокотанье
грядущей смерти…
В лобзаньях тлена,
закушенный червями,
с очами ада,
сегодня Лазарь
в веселье жизни.
Стук Рима громче, —
глуше гнеты порабощенья.
Бурлящей смуты
глас и глас пророков.
Безлунных сумерок
безгрезная печаль.
* * *
Ночь напролет,
глаз не смыкая,
искал Иуда
над морем вещим
дум кипящих.
Весь содрогался
в огне мечтаний
и разрушался
под гнетом пенным
зловещаний.
— осудят на смерть —
— в Иерусалиме —
— осудят Бога, —
— как Адама —
Но голос где-то,
как взрыд прощальный,
судьбой рыдает:
«Един, един от вас»…
Поутру, возвращаясь в город
взалкал Христос.
Смоковница пустая
не приютила.
Тогда от слова
зелень листьев,
шурша,
свернулась.
И чернота проклятья
изъела семя.
«Аще веру имате
и не усумнитесь
не токмо смоковничное сотворите».
Продажным строясь,
как предатель,
замкнуто-тупо,
лукавства полный,
и озираясь,
и выглядая,
весь в ликованье,
клубящемся под броней,
и в бронной вере,
нежданным другом
Искариот вступает
в жилище вражье.
И там, торгуясь,
в шпионской маске
Неоцененного ценою мерит…
* * *
О, Господи,
я предавал Тебя…
Пытал терпенье
в исканьях тщетных.
Хотел встать на судьбу пятою,
расшатать,
поправить что-то…
И столько раз,
любя и веря,
тяжелым словом
оскорбленье бросал за оскорбленьем
и наносил любви желанной
за раной рану.
И вдруг очнувшись,
топтал поруганное сердце.
* * *
Тринадцать тайно
в дом человека
сошлись на праздник
и возлежали.
И вечер вещий
веял вестью
грядущей муки.
И омовением Христос готовил
к раскрытые тайны.
«Аминь, аминь, глаголю вам
един от вас
предаст меня».
Иоанн, прижавшийся
к груди Христовой,
— Кто есть, о Господи, — глаголя.
И, обмакнув кусок,
Христос Иуде подал…
«Еже твориши,
скоро сотвори».
И вышел вон
тогда Иуда
в смущенье странном
перед всезнаньем
и восхищенный
пред избраньем
Ночь туманом зимним
черной каплей —
слезой холодной
дробила нежность аромата
цветов поблеклых.
Предпраздничная тишь
и выжиданье
стояли, затаив дыханье,
на стороже
часов бегущих.
«Отче! пришел час,
прославь сына Твоего
да и Сын Твой
прославит Тебя»…
Оружием, толпа, бряцая,
залитая ворчливым светом
светильников дымящих,
ворами крадется
за стынущий Кедрон
к аллеям никлым,
впивающим страданье
неотвратимой Чаши…
С горящим взором ожиданья,
как к сыну мать,
алканье к звону,
к Христу подходит
Иуда верный.
И, припадая к устам любимым
любви устами
путь открывает
к победе горней…
Покорным зверем
и кровожадным
толпа свои круг
непроходимый кружит…
Поет бряцанье,
чад чернится,
тела смыкая,
следы ровняя
шагов спешащих.
Петух трикраты возвестил
зарю ненастья.
Раздумные пробрались облака
по сети серой
на трон разрушенный восхода.
И белый свет мелькнул
и стал рассеиваться
по небу,
по земле,
все тайные углы светя
и раздирая слипшиеся рты
сонливой совести.
Огни костров, старея, меркнут,
и Петр ушел от Каиафы,
в тенях презренья,
униженно-согбенный,
цепляющим раскаяньем
надрываясь.
Послушная толпа
избитого Христа
к Пилату повела.
* * *
Один Иуда…
С тоскою страшной,
страшнее пытки.
Белый свет
точит,
точит
душу.
Рассвет не посулит,
рассвет лишь распахнет Ничто
на месте Рая.
О, этот свет точащий!
Все проглядел глаза,
искал узреть сиянье,
ночь рассвечал
и в тишине дрожащей,
впивая Песней Песнь,
внимал своей мечте.
Распято время.
Распластаны его движенья…
Бегите! бегите мгновенья!
Завесу распахните
— хоть на каплю, —
— хоть на песчинку —
Зажгите солнце новое!
Мозг свинцовым плавом
повис и давит череп.
Змеиными клубками
душат думы сердце,
Одни…
Иуда задохнулся.
Под верным лезвием
гремящей правды…
— умрет —
— сгниет —
Христос Иуде равен —
в Нем человек посеян —
И человека предал человек.
Дай ответ мне, Иегова!
Ты подымал меня
на облака Синая,
и Новую скрижаль
из молний высекал
и путь громами устилал
сквозь ады мук…
Вел — —
Иуда, как дитя больное.
Беспомощно заныли руки:
обмана просят.
Унизаны воспоминаньем,
гирляндами любви повиты,
любви низвергнутой,
ревнивой о любви…
Я именем Твоим изгнал бесов…
— умрет —
— сгниет —
Тяжелыми комками
распалось сердце.
Непоправимое вползло,
загрызло…
Понурилась душа.
Безумье тихое
неслышно пригвоздило
к кресту позора.
Ползком прополз
к старейшинам Иуда.
И полумертвыми словами
в тоске кромешной
перед презренными презренный
раскаялся:
«Согрешил я,
предав кровь Невинного»…
И, бросив сребреники в храме,
бездомный,
разрушенный дотла,
в последнее убежище он постучался
к Тебе, о матерь покинутых,
Смерть.
* * *
Я слышу рыданье
поруганной веры.
Внимаю лобзанью
из верных верного
Иуды.
