— «А вот, говорит, по-твоему не закон, а по-ихнему закон… Набрали там крамольников, головорезов, кричат, как в кабаке…» Махнул рукой, не стал больше говорить… достал портсигар, закурил папироску.
— Выпил мой хозяин бокал — пошел к закуске… Я подошел… Налил мне дворецкий… Взял я в левую руку бокал этот, перекрестился правой, графу поклон, здравия, мол, желаю… только хотел выпить, ан тут и случись, братчик, грех… такая-то вышла заварышка… тьфу!..
Узнал меня граф. — «А, говорит, приятель! Ты кто такой, а?» Встал с места, подошел ко мне… покраснел весь… так и залился краской… «Ты не здешний? А тот, который с тобой был, здесь? Говори же! Что ты молчишь?»
Гляжу, подбежал мой хозяин… «Это, говорит, ваше-ся, мой… в работниках у меня нанялся, калуцкой, дальний… Взял я его сюды… не прогневайтесь, на вас взглянуть… Человек он темный! Эдакое лицо где ж ему видать… не обессудьте»… Засмеялся граф, эдак, слышно, со злостью, нехорошо. — «Да уж он, говорит, видал меня. А тот, кто с тобой шел тогда?.. Кто такой, чей?» — «Его вот, говорю, сын». Показал на хозяина. Обернулся он. — «Сы-ы-ын? — говорит. — Вот как, а я и не узнал… Не думал, не думал… Не ожидал я, Абрам, что твой сынок меня площадными словами ругать смел… Благодарю, Абрам, очень благодарю!..» А тот испугался, побелел… «Ваше-ся… помилуйте! что такое?» — «А вон у него, говорит, спроси… он тебе скажет»…
И напустился он, братчик, тут допрежь на меня, а потом на самого. «Да ты, кричит на меня, кто такой? Да ты такой же… ты заодно… ни бога, ни царя не признаете, сукины сыны… За урядником послать… Да я тебя, такой-сякой, в острог… сгниешь ты у меня в тюрьме»… Я стою… ошалел, слова сказать не могу… Бросил меня, напустился на хозяина… Ну, этому попало здоровше мого. Уж он его… уж он его при народе-то!.. — «Кто он такой, кричит, твой щенок, а? Как он смел? Зачем ты его держишь?.. Почему он сюда не пришел, а?.. Все пришли, а он нет… Почему?.. Молчишь, старый пес? Крамольника держишь…. Да знаешь ли ты, что я власть имею повесить его, мерзавца, а?»…
А мой ему на это бултых при всем-то народе в ноги. «Вешай, говорит, батюшка, слова не скажу… Отступаюсь я от него… Не сердись ты только на меня, христа ради… прости… Да нешь я учу его… Уродился такой разбойник… Что станешь делать с ним. Прости»… Катается у него в ногах-то на старости лет, смотреть индо совестно… Народ стоит, молчит, всем вроде как-то неловко, стыдно… Сел опять граф на стул, утишился малость… Поговорил что-то по-каковски-то с барыней в очках… Потом моему хозяину и говорит: «Ступай домой. Испортил ты мне весь праздник. А ты, — мне говорит, — лучше не попадайся на глаза. Чтобы и духу твоего не было… Понял?»… — «Да я, говорю, ваше-ся, не при чем… Он пьяный был… а я что ж… я, знамо, работник». Напустился он опять на меня: «Молчать, кричит, не разговаривай… Молчать!.. Перед кем стоишь, сукин сын, а?.. Молчать!»
Уж я стою, не дышу, не токмо что говорить, а он все свое: — «молчать» — орет…
Что станешь делать… Пошли мы с хозяином от народу прочь, словно собаки, хвост поджамши. Совестно ему, вижу. Голову наклонил, в лице точно почернел как-то, сопит носом… «Эх, думаю, быть чему-нибудь… дело-то по-хорошему не обойдется».
Отошли мы от барского двора порядочно эдак, не видать нас оттеда; он, понимаешь, ни слова не говоря, бац меня по рылу — искры посыпались, истинный господь. И начал, и начал… «Да ты такой-то, да ты эдакой-то. Да зачем ты не сказал мне. Заодно ты с ним! Расчет тебе, ступай к чорту, не нужен». А сам так с кулачьями, остервенился, и прет к рылу… Ну, тут уж и я не стерпел: смазал его раза два… Дери тебя, говорю, чорт и с расчетом-то. Снохач проклятый!.. Всю дорогу пока до двора шли, лаялись мы, что ни есть хуже… Мне, знамо, обидно… Доведись до кого хошь, понапрасну лают… Я тоже, небось, не каменный… Пришли в избу. Одна старуха дома, никого нет. «А где ж тот, говорит, разбойник-то?» — «Да не знаю. Тутатко был, вертелся, вышел куда-то»… Сел он на лавку, ноги расставил, сопит, духа не переведет… Отстегнул ворот, тяжко ему… Посидел, вскочил, побегал по избе, сел опять и — что же ты думаешь, братчик, заплакал со злости-то… Уж очень ему, значит, обидно насчет графа-то… острамил при всем народе…
Неловко мне стало… пошел я из избы… Глядь, за дверью в сенцах сынок… идет откуда-то, выпимши… «Ну что, говорит, угостили вас? Вы еще бы, говорит, христа ради попросили… Он еще бы угостил. Ах вы, сволота»!..
— «Не ходи, говорю ему, в избу, обожди: сам нехорош… как бы чего не было». — «А что?»…
Рассказал я ему. А он смеется, рад… «Так вам, говорит, и надо… Ловко. Вот, небось, мой-то, пойду посмотрю». — Пошел в избу… Я за ним… Грешный человек, любопытно мне, что у них будет.
Не успел это он через порог путем перелезть, как набросился на него сам, ровно волк на падаль… Сцепились. «Ты что ж это со мной сделал, богоотступник проклятый, а? — кричит старик. — Долго ль ты меня страмить-то, мучить-то будешь! Что ты со мной наделал? С какими я бельмами на улицу теперь выйду? Как я к графу покажусь? Мошенник ты, разбойник, сукин сын! К уряднику тебя… свяжу по рукам, по ногам, — в город!.. Пороть тебя, смутьян проклятый… вышибить из тебя дух-то твой, окаянный!..» — А сын смеется да и говорит ему на это: «Угостил, — говорит, — ловко… так и надо. Поди еще покланяйся, — поднесет чашку… Помиритесь, — говорит. — Он таких любит… Рыбак рыбака с другого берега видит… Такие обормоты, как ты, им нужны, как мост через реку. По вашим спинам ходят, а ты, дурак, гнись ниже… Эх, вы!» Хотел еще что-то сказать, да не успел… Случилось тут, братчик, дело, не дай бог, вспомнить тошно. Схватил, понимаешь, сам рубель, вот которым бабы белье катают, на брусу он лежал, да как ахнет его этим рубелем-то по голове… так он и покатился по полу, как сноп…
— Убил? — как-то невольно воскликнул я.
— А ты слушай. Нет, не убил сразу, а только оглушил… Ударил-то он его, понимаешь, плашмя, а не ребром… кабы ребром — прошиб бы голову… Ну, упал это он на пол, потом хотел встать, ан нет, не может… Поднялся эдак на карачки, да по избе-то кругом, кругом на одном месте, как волчок… Страсти смотреть — истинный господь…
Подбежал я к нему. Что ты, что ты? Взял его в охапку, посадил на скамейку, а у него голова-то вот так вниз и падает, и говорить ничего не может, языка решился… Взял я, подстелил в голова, — положил его. Старуха-то со страху убежала за дверь, втроем мы остались… «Убил, — говорю, — малаго-то… что теперь делать, а?..» Молчит, старый, испугался, трясется… «В больницу, — говорю, — надо скорее везти — пока жив. Может, помогут… Да навряд… За попом бы послать… Напреет тебе теперь, говорю, что наделал!..» Испугался он, вижу, еще больше… «Батюшка, — говорит, — Маркел, не сказывай, не сказывай, христа ради… не губи!.. Затаскают!.. Я тебе за это… вот погоди… погоди, я тебе две красных… Мало? Три… Живи у меня, пей, ешь…» Гляжу я на него. «Ах ты, — думаю, — сволочь ты эдакая! Он все об себе-то хлопочет, себя-то ему жалко пуще всего, а не человека…» Н-да!..
— Помер? — спросил я еще раз.
— Тут же, на этой скамье, где положил я его, — отдал богу душу. Без языка был, да, должно, и без памяти… Погас, как лучина… потрещала, потрещала, да и того, свалилась в лоханку, только дымок пошел.
Рассказчик опять замолчал, словно задумавшись о чем-то…
— Ну, а как же потом-то? — спросил я. — Сам-то как же?… Судили? Что ему было?
Он махнул рукой. — О, братчик, — чорта лысого судили!.. Ни фига ему не было — оправдали…
— Ну, а ты как же?.. У него жить остался?
Он усмехнулся какой-то нехорошей, злобной усмешкой и ответил:
— У него… да только, братчик, недолго… Его, старого пса, — нашелся какой-то добрый человек, — спалили…
— Как спалили?
— Как!.. Как!.. Не знаешь, как?.. Махонький, что ли?.. Подпустили ночью петуха под крышу-то — и готово дело… Как корова языком слизнула.
— Кто ж это? — спросил я и посмотрел на него.
Он тоже смотрел на меня, и его губы кривила прежняя злобная, нехорошая усмешка.
— Нашелся такой… да и за дело… так ему, сукину сыну, и надо… так и надо… и всем им, кровопийцам, всем… Ох, господи…
Он схватился за грудь, закашлялся, встал и, махнув рукой, пошел от меня прочь.
— Куда ж ты, погоди! — крикнул я, думая, что он остановится…
Но, даже не оглянувшись на мой крик, он опять махнул рукой и через минуту скрылся на повороте за часто и густо разросшимися кустами.
«Разлад». Рассказ впервые опубликован в «Русском богатстве» в 1908 году (№ 7), а затем вошел в собрание сочинений С. Подъячева,
«Помню, — сообщает Подъячев, — выслушав на пруде рассказ „золоторотца“ и придя домой, я сейчас же начал писать этот рассказ. Конечно, передан он не с буквальной точностью, но вся суть и язык сохранены по мере сил моих».
