Не утерпел я: «Чего, говорю, костишь-то его… Что, мол, он у тебя за разбойник такой, Чуркин?..»
— «Не люблю, говорит, больно умны стали… А ты молчи, говорит, не серди меня… Я выпимши нехорош бываю… Не говори мне насупротив ничего…» «Чорт с тобой, думаю, не велик барин-то… Князь какой, подумаешь, Хованский… Снохач чортов!..» Разобрало его… кликнул полового, велел пива две бутылки принесть… Я пить не стал, он один вылакал… Вылакал, братчик, да и того, гляжу, с копыльев долой, опьянел мой мужик… Сидит, хлопает глазами, как сова, и языком еле ворочает, а все бахвалится: «Я, говорит, супротив десятерых выстою». Аксинья ему не перечит, смеется, а сама мне, понимаешь, глазом моргает… «Ах ты, думаю, сволочь ты эдакая… Взять бы тебя, да об угол…» Пошли из трактира с молодой лошадь глядеть, колеса мазать… Ну, и смазали же ловко, — и теперь, чай, не скрипят…
Он засмеялся и поскреб обеими руками голову.
— Ведь вот они, бабы… возьми их… Истинный господь, все на один покрой… Ну, знамо, одна похитрее, другая поплоше… одна этак концы схоронит, другая эдак, а дело-то все одно выходит… Те же портки, да назад гашником повернуть…
…Справили лошадь, покупки уложили, отдали дворничихе за постой, сели, выехали за ворота к трактиру. «Ступай, говорит мне баба, тащи его, пса, оттеда… чай, раздряб, кисель киселем»… Пошел я… Гляжу, сидит мой бурлак за столом, клюет носом, а мальчишки нету при нем. «Где ж он?» — думаю. У полового спросил: не видал ли, мол. «В бильярдную, говорит, пошел». Заглянул я туды. Верно, гляжу, здесь он… папироска в зубах… курит… Ах ты, думаю себе… вот уж «сын в отца, отец во пса, вся семья в бешеную собаку». Взял его оттеда… пошли к самому. Насилу с половым спустили по лестнице… Завалили на телегу, как борова… Сели, поехали по городу… растрясло его по камням, блевать принялся… Блажит на всю улицу… головой об грядку колотится… сам без картуза… Народ идет, глядят, смеются… «Далече ли, говорят, падаль везете?..» А там, понимаешь, малость прочах, начал песни орать, да все норовит позабористей:
«Капустка моя. мелкорубленная,
Отойди, шантрапа, я напудренная!..»
— Ехали до дворов долго… Поехали селом Кузьма-Демьянским, глядь — а в нем казенка, трактир около… Ну, знамо: «стой! приворачивай!..» Пошли в трактир… Нас трактирщик в особую каморку, — почет!.. С самим за ручку, с бабой тоже… «Пожалуйте!.. Из города-с? Чайку вам? Три пары?.. С лимончиком прикажете? Бараночек-с? Свежие Хрусталевские!»… Сели за стол к окну. Меня тоже посадили. «Садись, говорят, как тебя… чего стоишь-то, чай, мы не господа»… Трактирщик принес чаю, баранок: «Пожалуйте! Что в городе новенького-с? Как насчет Думы-с? Что слышно?» А мой и говорит ему: «Ни рожна я, говорит, не слыхал… Кака там Дума… выдумаешь… На кой она нам ляд: жили без нее и опять жить будем… Народ только смущают, а и все-то дело наплевать стоит! Давай-кась, неси половинку». Выпили, захватили с собой четверть, сели и поехали…
— Приехали в деревню, — скотину, гляжу, гонят, — продолжал рассказчик. — Стройка хорошая: две избы, крыты железом, двор дранкой… Слезли, отпрег я лошадь. Вышла ко мне старуха, Аксюткина мать… «Работник, говорит, новый знать?» Да. Сам меня спрашивает: «Ну что, голова, как у меня, по-твоему, а?» «На что уж лучше… полная чаша!..» И верно, братчик, все у него в порядке, всего много, каждая вещь у места. «Я, говорит, все приобрел… моими трудами нажито»… Пошли в избу… Две избы-то, одна зимняя, другая летняя, сенями разделены… В одну — дверь клеенкой обколочена зеленой, гвоздиками медными пришита, а скобка, — за что открывают-то, — тоже медная, начищена, словно золото, истинный господь, горьма-горит!.. Отворил хозяин эту дверь: «шагай!» говорит. Вошли. Гляжу я, братчик, горница, на избу не похожа… словно, голова, у господ… стулья, диван… стены обоями обшиты… портреты висят… в переднем углу, божья благодать, все в ризах… на полу половики подостланы, чтобы, значит, пол не топтать сапогами… Цветки в горшках… кисейные занавески на окнах… Хорошо… голова, истинный господь, барину жить!…
— «Ну что, говорит, как по-твоему?» а сам смеется, любо ему. «Сами-то, говорит, мы здесь не живем… Нешто можно, это у меня для гостей, которы достойны… У меня здесь, говорит, сам батюшка граф молодой был не один раз… Покойного старого графа, чьи мы барские были, сынок. Теперешнее время он, говорит, в Питере, к царю близок, совету государственного член… Много я от него добра видал… Хорош он для меня… А вот сынка моего не того, не любит… „Крамольник он, говорит, у тебя… держи его строго… В церкви, говорит, никогда не вижу“… А сам до храма божьего вот какой — удивительное дело! Чисто, понимаешь, угодник какой… Именье его сумежно с нашей землей… Заходит ко мне. Про старину любит поговорить, как допреж жили… „Да, скажет, Абрам, разорились старые дворянские гнезда… разорились!“ Чуть не заплачет сердешный… „А теперь-то, скажет, что, а? А все, Абрам, от того, что воля, слабость, ученье… Ты ведь вот, скажет, ученый, что ли?“ — Нет, ваше-с. „А ведь живешь?“ — „Дай бой всякому, ваше-с“. — „То-то, вот, скажет, и оно-то. Если вас всех учить, вы графами захотите быть… Кто же землю-то пахать станет, а? Мы, что ли?“ Хо-о-оро-ший человек. Только вот до женского естества слабенек… Бабу ли, молодую девку ли с ним одним оставлять, того, погодишь. Слаб! Ну, я признаться, — ты только помалкивай, — свою дуру Аксютку подсуну ему: разливай, мол, чай его сиятельству, а сам за дверь… Наплевать, думаю, что ей делается… Не ягодка, не перезреет, не опара — на шесток не уйдет…. А мне за это, глядишь, красненька! От него жить пошел, ей-богу!.. Уголь вот теперь жгу в его роще… Роща то, почитай, дарма мне досталась, — а какой уголь-то… одна березка… звенит!.. Угольщик у меня жгет, ваш Калуцкой, земляк твой…две ямы… Так вот как, милок, денежки-то наживают, а не по-нынешнему: „Кто-ста я? Ученый!“ Забастовщики беспортошные, дери вас чорт. Перевешал бы вас начисто, мошенников!»
— Молчу я… не перечу… Хозяин! потрафлять надо… Пошли в другую избу… сели за стол… ужинать велел собирать, четвертную распечатал, налил в графин. Сам выпил и мне поднес. Стали ужинать. Харчи, гляжу, хорошие. Щи со свининой из белой капусты, каша с салом, квас, любота! Поужинали, он и говорит: «Ложись теперича спать… хоть здесь, хоть в сенцах… В сенцах-то покой, а здесь бабы встают чем свет громыхают». «Ладно, говорю, мне все одно, — в сенцах так в сенцах…» — «Пойдем, говорит, я тебе укажу где. Аксюшь, дакось ему постелиться чего-нибудь в головашки. А я, говорит, пойду на печку, разломало меня дорогой-то, растрясло… спине больно». Та-ак, думаю себе. Ах ты, старый чорт, растрясло тебя!.. Ушел он. Помолился я богу, лег… уснул, точно умер. Долго ли спал, не знаю, только слышу скрозь сон толкает меня кто-то под бок… Открыл глаза, с просонок-то не пойму, где я… Кто это? «Я, говорит… Что ты, аль испугался? Небось, говорит, не домовой, — душить не буду»… Ах ты, думаю, притка тебя задави!.. Во жены-то!.. Наши хороши, а эти еще чище… Что ты, говорю, стерва, очумела?.. Спаси бог, сам услышит, отвечай тут из-за тебя… «Небось, говорит, не услышит… знаю я… спит, старый чорт»… А много ль время теперь? Свет, небось, скоро? «А зачем тебе, говорит, свет-то?..» Хохочет, подлая. Ловко, говорю ей, это ты… не знамши человека, — пожалуйте! «У ловкого все ловко». — А муж-то, говорю… вон свекор тоже… вижу, небось, я… «Да что ты, говорит, к обедне я к тебе, что ли, пришла, ай на дух к попу?»…
А и то, думаю, мне-то какое дело… наплевать!..
— Ушла она от меня, должно, перед светом… Только было я глаза завел, слышу: заиграл пастух в жалейку, — скотину выгонять. Вставать, думаю, мне аль погодить?.. Лежу… слушаю. Пошли, слышу, бабы на двор коров доить… Подоили, заскрипели воротами, — выгнали скотину на улицу. Гляжу, идет сам, — только проснулся, — косматый, разумшись. — «Ну, говорит, как спал на новом-то месте? Вставай… делов нам ноне по горло. В Москву поедем на двух с угольем. Попьем чайку, закусим, поедем на угольницу насыпать… Вставай». Встал я. Напились чаю, позавтракали, поднес он мне стаканчик, забрали спосуду, кули тоись, запрягли в полки — поехали на угольницу. Приехали туда, начали насыпать из кучи уголь… Измазался я, аки чорт какой… потья эта с непривычки-то в рот набилась… От ям дым идет, глаза ест… Плюнешь — слюна черная… А жарко-то, — духотень… А хозяину с угольником ничего, словно так и надо… Знамо, привычка… Ну, насыпали — слава богу… пить смерть захотелось… Пошли все трое в сторожку, достал хозяин бутылку, — выпили, посидели, поехали назад с возами домой… Дома не мешкали, не отпрягали… Живо срядились опять, — закусили, выпили… «Пошел со Христом!» Он на чалой кобыле передом, я на саврасом жеребенке, позади… Лошади здоровые, привычные, — прут… снасть крепкая… все устроено, как надо быть, не бойся, что ось сломишь. Не сломишь — железная…
