— Съездили мы в Москву с углем все по-хорошему… Назад приехали… Кладь оттуда захватили в город… Опять деньга… не порожнем… Стал я у него жить… Неделю живу, другую, третью… вижу, ничего: жить можно… Аксютка эта для меня — лучше быть не надо. Старухе, ейной матери, потрафил… Жить можно. Работы особо тяжелой нету… Знамо, хресьянская, то, се… Ну, да ведь мне не привыкать стать… По праздникам в храм божий обязательно посылал хозяин… Сам, бывало, пойдет, коли дома, и меня с собой. «Пойдем, скажет, Маркел, возблагодарим господа за его великие и богатые милости»… По праздникам в деревне весело было… Деревня большая… народ все мастеровой… игрушки из жести делают… исправный… ловкий… Девки это… все больше на фабрике живут, прожженные… На улице-то стон стоит. Ну, я, знамо, до этого не касался. Я, братчик, по другому ударил. Даве я тебе сказывал, как хозяин-то мой в трактире говорил, что, мол, повадились к ним в деревню трое… народ смущать… забыл?
— Помню, — ответил я.
— Вот это самое… Мне, может статься, и не к чему бы, и не знал бы я про них, да дело вышло как-то само собой. Сидим мы раз с хозяином в избе, чай пьем. Окошко открыто… Глядь, идут по улице мимо окон трое… один повыше всех в шляпе, а те двое в картузах… Чьи такие, — говорю я, — гляди-кась? Посмотрел хозяин. Плюнул. «А вот эти, говорит, самые смутьяны-то гитаторы-то и есть». Куды ж это они? «Куды? Идут, вишь, как и водится, к Чюнину двору… Таматко у них клуб, притон… Да погоди, ужо, попадет вам, а Мишке не миновать острога…. Донесу, истинный господь»…
— Пойду-ка-сь я, говорю ему, схожу туды, послушаю, что такоича… любопытно.
— Ступай, говорит, только смотри — знай край, да не падай…
Пошел я… Гляжу: точно, около Чюнина двора народ… Те трое сидят на скамье под окнами, двое папироски курят, а третий, в шляпе-то, разговаривает… Мужики вокруг, которые сидят, которые стоят, слушают. Протискался я поближе, стал слушать…. Говорит барин, вижу, все по-хорошему, дело, а не пойму я путем, не вникну… Да и где ж мне, братчик, сам посуди, сразу понять было… Что я до этого-то слыхал, каки слова? Материнство одно… да «сволочь», «в рыло», «мужик», «дурак»… Эх-ма! Н-да!..
Он помолчал, подумал, опять поскреб голову и продолжал:
— Начал я с этого раза ходить, слушать их, открыли они мне глаза, понял я, в чем дело-то… повязку с моих глаз сняли… Ну, братчик, и люди же, истинный господь, цены нет. А этот, в шляпе-то, Николай Иванычем звать, как начнет говорить, — что ты, голова!.. Заслушаешься… откуда что берется, ей-богу, чисто вот у него по маслу так и плывет… За сердце хватает, истинный господь!.. Хозяин мой, вижу, стал того… косыми глядеть на меня… «Чего ты, говорит, туды повадился… Какого чорта… Нашел кого слушать… Нехристи, сукины дети… Смотри, говорит, и тебе попадет…» Молчу я… ничего ему не перечу, а сам про себя уж за пазухой камушек припас… Попротивел он мне, братчик, хуже драной кошки… Эдакие-то вот дьявола все и дело-то гадят… Много ведь их, чертей, и ничем ты их не проймешь, никакими словами… хуже быков, истинный господь! Необузданный народ, заскорузлый… Только и заботы, как бы хапнуть где, обмануть, нажить, больше им ни рожна не надыть… Чужой беде рады. Я раз как-то и скажи ему: «Все, говорю, они истинную правду говорят. Нет в ихних словах лжи. Вот хоть, говорю, насчет земли… Нешто это порядок: у одного тысяча десятин, а у меня нет ничего. Вон хоть у здешнего графа-то твоего сколько земли-то, а? Половина уезда, а на кой она ему чорт? Сказал, да и сам не рад… Батюшки-светы, накинулся он на меня!.. Да ты, кричит, чего это, а? В ихнюю веру перешел… отравы хватил… ах ты, сукин ты сын, дурак… эдакие слова!.. Да скажи я его сиятельству про дерзновенные речи твои, — что он тогда с тобой сделает? Ему только одно слово сказать — и кончено, и нет человека. Дурак ты! нам ли с ними равняться… Он кто? Граф! И родитель его граф, и родителев родитель граф, так и идет колесо… Земля дарственная, дареная… Дурак, — царями дарена! За выслугу. Стало быть, они стоили того… Смотри, брат, коли услышу еще, ступай тогда, где был… Ненадобен будешь, и расчету не дам, да еще и уряднику представлю».
— Ну, что ты станешь с ним, со старым идолом, делать… Молчу я. Ладно, мол, толкуй, кто откуль… Живу, работаю… С хороших харчей в тело входить стал… Шея это, морда… не то, что сейчас… Лопнуть хочет! Завси, почитай, водка, харчи хорошие… Аксютка эта самая — любота, истинный господь! Покос подошел… с Петрова закосили усадьбу, а к Казанской сын из Москвы приехал… Покосу, травы страсть сколько… своей много, да нанятой вдвое… Знамо, одному мне не управиться, а самому со мной недосуг. То, глядишь, в Москву, то еще что, — все отрывка… Дело не ждет, а нанять некого, все за свой взялись… Так и пришлось сынка из Москвы на покос звать…
Приехал он из города со станции под вечер, в самую Казанску, на ямщике парой, с колокольчиком… Мы думали, кто такой? Ан хвать, — это он. Соскочил с тарантасу. Пальтишко на нем легкое, брючонки на выпуск, жилетка, при часах… Фу-ты, ну-ты! Рубашка на вороту шнурком перевязана, на ногах щиблеты, зонтик… Барин, истинный господь!
Полез это в карман, достал кошелек, отдал ямщику за подводу, взял из-под сиденья узелок эдакой небольшой, пошел домой в избу.
Мы сидим все за столом, чай пьем… молчим… хозяин инда потемнел весь. Насупился, глядит в блюдце… Аксютка покраснела, бельмами-то так и стреляет… знает, погань, чье мясо съела… Мальчишка разинул рот, уставился на дверь, глядит во все глаза…
Ну, входит он. Картуз на нем надет белый, снял его на пороге, на иконы, гляжу, не крестится… «Здравствуйте! — говорит, — живы ли вы тут?» Никто ему на это, ни отец, ни жена, ни чукнули. Посмотрел он на них, на меня посмотрел, усмехнулся эдак тонкими губами, подошел к столу, наклонился к мальчишке. «Здравствуй, говорит, Колюнька. Аль не рад отцу-то?» Начал целовать его. Снял потом пальтишко, повесил, остался в пиджачишке куцом… штанишки это на выпуск, болтаются. Да и весь-то, гляжу я, чудной какой-то, словно петушишко забитый, заморыш-курояй… Жалость индо глядеть на него, истинный господь! Ну, думаю себе, хорош работник… много ты натяпаешь… Мордочка у него, понимаешь, гляжу, вот эдакая, с кулачок, словно моченое яблоко… глазенками хлопает… в градусах… Росту небольшого, жиденький, словно ивовый хлыстик, а видать, что юркий… Так его всего и ведет, как бересту на огне… ручонки так и трясутся, а губы белые, тонкие… Ну, думаю себе, ты тоже, брат, должно, огурчик.
Чудно мне на них, братчик: сидят — молчат… Ни тот, ни другой, ни третий покориться друг дружке не хотят… говорить не желают. Я сижу, жду, что будет. Хоть и не мое дело, а и мне как-то вроде неловко… — «А, что, спрашиваю, молодчик, как дорога-то, ничего? Попросохла ли?» — «Просохла, говорит, ехать можно. Местами плохо, а то ничего. В Спирькином овраге плоше всего». Гляжу, хозяин мой скосил на него глаза эдак сбоку, словно, прости господи, на чорта стал похож, да и говорит ему эдак сквозь зубы: — «Да ты видел ли дорогу-то… Сам-то себя видел ли?.. Налил очки-то»… А тот ему на это, не будь плох, в ответ:
— «Сам-то ты не налил ли?.. Чего брешешь зря?..» Обозлился, гляжу, мой хозяин… вылез из-за стола, руки в боки упер, покраснел весь, как кумач, так и трясется, старый чорт. «Ты что ж это, говорит, сукин сын, делаешь-то, а? Чего это ты меня страмишь, а?» — «Чем я тебя страмлю?» — «Чем, чем… какой барин, подумаешь, — на паре с позвонками приехал, а? Что теперича люди-то говорить станут, а? Обо мне и так слух, что у меня денег девать некуда… а он накось… Чай, мимо графского дома ехал?.. Хорошо, его дома нету, а то что бы он подумал, коли б увидал, а?» — «А мне наплевать на твоего графа, — это сын-то ему на ответ, — тебе он нужен, а мне — тьфу да ногой растереть! Все одно их скоро к чортовой матери, графов-то твоих… Голову ему отшибить, твоему графу-то… воткнуть на кол да поставить в коноплю воробьев пугать… более-то он никуды не годится»… Гляжу я на него во все глаза… Вот тебе, думаю, штука! Откуда что, понимаешь, берется… и ни чуточки не робеет! Эдакой сморчок, а куды годишься… Так весь и трясется… тронь его — зарежет, истинный господь. Ошалел, вижу, мой хозяин от этих слов. Выпучил глаза, глядит, как сыч, а сказать ничего не может. Оглоушил он его, как дубиной… Где-то, где-то опомнился, — как заорет во всю пасть по-матерну… «Давай, орет, деньги… нажил, чай, в Москве-то? Кажи, давай, а я твою жененку да щенка кормить дарма не обязался… Забастовщик проклятый! Наплевал бы на то место, где ты, сукин сын, родился… Жене вон на платьишко не купит, мошенник… в храм господень и то вытти не в чем… А тоже: -кто я?! Сволочь! А он ему на это: „Чего мне, говорит, покупать, а ты-то на что? Ты купишь. У тебя денег много… подохнешь, с собой не возьмешь, нешто только на помин души попам оставишь?“ — „А ты думаешь, тебе оставлю, а?.. Тебе? На-ко-сь, вот чего не хочешь ли… на-ко-сь, выкуси! В печке сожгу, а не дам“… А сын ему на это: „Жги, наплевать! Мне твоих гоабленных денег не надо… Подавись ими! Грабил, грабил… подохнешь ведь все едино“… — „Подыхай ты, сукин сын, а я не собака подыхать-то… Может, ты вперед моего подохнешь. Гляди-ка-сь, Аксютк, муженек-то какой стал — картинка… Что значит Москва-то, а? Хо, хо, хо! поправился! Возьми-ка-сь его, Аксютк, зажми промеж ног, не вывернется, подохнет… хо, хо, хо!“ — ржет, аки жеребец… Мне, братчик, индо совестно стало. Не видывал я и не слыхивал отродясь, чтобы, то-ись, отец с сыном так-то… Сижу, гляжу на сынка-то, и жалко мне его. Видать сразу, больной человек, чаврый. Побелел весь, аки бумага… трясется… страшно инда смотреть на него. Заплакал, сердешный, махнул рукой да из избы вон. Дверью хлопнул, — стекла заговорили… А мой чортушка-то ему вдогонку: „чтоб тебя, сукина сына, эдак-то по шее бы дернули! Поди, говорит, Маркел, посмотри, куды он пошел? Начнет теперь, сволочь, языком трепать по деревне… погляди-ка-сь, выдь“. Надел я картуз, пошел. Выхожу на крыльцо, гляжу: сидит он на скамейке, папироску курит… Посмотрел на меня… „Ты, говорит, здесь кто ж такой, а?“ — Да работник, говорю. Нанялся вот до Казанской… — „Так. Много ль же он тебе положил?“ — Сказал я. — „Дурак ты, говорит, дешево… Брал бы больше. У него, черносотенца, денег много. Драть с них, чертей, надо… бить их…“ Закашлялся индо со злости… „Эна, говорит, вишь вон именье-то графское… Вон отседа видать, долина-то, а на чьи это все денежки строено? На ваши, говорит, все… Народ-то у нас, говорит, все одно, что звери дикие… Вот вроде моего родителя, черти!.. Сами в петлю лезут… В Москве вот дело другое… есть люди… Эх, брат, слыхал я… Как соберутся да запоют: „Вставай, подымайся, рабочий народ!“ — веришь, говорит, сердце мрет… словно вот, говорит, летишь на крыльях, и ничего тебе не страшно и не боишься никого…. так бы вот взял, говорит, сейчас да и помер за правду… Правду я, говорит, люблю пуще себя… За правду пострадать готов, муку приять… Я, говорит, вертеться не стану, черного белым делать не буду… Ты думаешь, — я сюда на покос приехал?.. На кой он мне чорт! Так я приехал, воздухом дыхнуть… Плох я… сынишку вот жалко!..“
