Вечером, ночью сова хозяйка своего участка. А днем, если что-то заставит ее оставить гнездо, - нет спасения от обычных мелких птах. Окружив, кричат. Прилетают сороки. Еще хуже - канюки. Тут уже одно: упасть на спину и вытаращить когти.
Но сейчас ночь!.. ухухахы... и все в таком же духе. Меньшиков не мог уснуть до тех пор, пока сова в экстазе не потеряла из виду его стойбище и закружилась над какими-то дальними полянами... перелесками...
Утром он решил пойти в Шершни, отыскать одну из реликтовых дубрав. Правда, так и не спросил, где она. Хотя бы знать, на каком берегу. Но из сказанного женщиной с янтарными бусами можно было понять, что эти Шершни где-то поблизости.
Меньшиков спрятал в тростниках байдарку и вещи, в рюкзак положил фляжку с водой, несколько картофелин, пласт сала, одеяло и налегке отправился в путь.
Он миновал черную ольховую рощу, перешел заросший кустарником луг, уперся в болото и двинулся по его кромке.
Через некоторое время он увидел лису. Поджарая облезлая рыже-грязная лисица стояла на косогоре среди ржавых прошлогодних дудок борщевика и ловила носом ветер.
Вот почуяла: человек - и пустилась бежать. Оказалось, хромает. Но бежала легко. Хвост за нею вился. Остановилась, оглянулась на Меньшикова и побежала дальше. Скрылась.
У подножия возвышенности Меньшиков почувствовал скверный запах, как если бы поблизости где-то гадила сотня сов. Он взошел на небольшую возвышенность в сухих борщевиках, оглянулся. Слева, внизу на земле сидели пять или шесть крупных бурых с пестринами хищных птиц - канюков. На кустах трещали сороки. Там что-то лежало.
Меньшиков окинул взглядом долину. Долина была обширна. На возвышенностях на востоке рос лес. Но кроны деревьев, стоявших в низине на юге, были выше лесных восточных макушек. Они приковали взор Меньшикова. Темные мощные кроны. Не это ли Шершни? Почему Шершни. Может, так называется деревня. Но он так понял, что место, наоборот, от людей скрыто. Ну да, долина заболочена. Может, раньше здесь проходила река.
Хорошо бы оттолкнуться и
Он стал легким, в ремне проделал третью новую дырку.
Меньшиков вдруг ощутил покалывание в стопах. И невероятность всего ясно открылась ему. Вообще всего, а не только последних событий. Что такое это плавание? или побег из армии? и всякие совпадения? Это не более и не менее странно и непонятно, чем все.
Странно и непонятно закончилась история его побега.
...Утром ему велели идти в штаб.
Он пошел. Под моросящим дождиком.
Мокро темнели крыши казарм, асфальт.
Поднялся по ступенькам.
Не зная, кто его вызвал, обратился к дневальному. Дневальный тоже не знал. Посоветовал ждать. Меньшиков начал ждать.
По коридору проходили офицеры.
Появилась машинистка. Шла, виляя тощими бедрами, в маске с алыми губами.
Внезапно он ощутил влечение к ней.
Машинистка свернула в какой-то кабинет. Вышла. В руках папка. Яркие ногти. Меньшиков посмотрел на ее ноги, поднял глаза и поймал ее взгляд. Глаза машинистки сузились, ноздри вздрогнули. Дверь за нею закрылась со стуком. Равносильно воспылать чувством к кикиморе или смерти. Но ему этого хотелось: оказаться наедине, припасть к ярко намалеванному рту, испить затхлое веяние ее легких, почувствовать, как она извивается.
Перед ним приостановился высоколобый и, как обычно, мрачный Струмов. Спросил, что Меньшиков здесь делает. Тот ответил. Струмов зашел в кабинет Абрамова; немного погодя появился и приказал дневальному найти капитана Тургенева. Струмов ушел. Дневальный принялся названивать.
Машинистка долбила по клавишам.
"Санчасть?!" - закричал дневальный. Ему ответили. "Капитана Тургенева к командиру".
Через некоторое время в коридор вошел капитан медицинской службы Тургенев. Черноусый капитан прошел по коридору, открыл дверь кабинета.
Выйдя, он обернулся к Меньшикову: "Пошли".
Меньшиков двинулся за капитаном. И все двинулось по этому коридору. В ушах зашумело. Они вышли из штаба, оставили позади плац. На лице Меньшикова оседала мокрая пыль.
На крыльце санчасти, выкрашенной в жгуче-зеленый, припадочный цвет, курили в синих пижамах больные. Тургенев приказал ждать и ушел. Меньшиков переминался с ноги на ногу, озирался... Показалась машина, пикап с крестами. Рядом с водителем сидел усатый Тургенев. Пикап остановился. "Садись", сказал Тургенев, кивнув назад. Меньшиков сел в салон. Машина тронулась.
Впереди небольшое окно, и Меньшиков видит плечо водителя и плечо капитана, его щеку, ус. В салоне жесткие длинные сиденья. К стенке прикреплены сложенные брезентовые носилки, белые металлические сундучки, трубки.
Остановка.
КПП.
Подходит дежурный.
Тургенев говорит что-то негромко.
Дежурный глядит в боковое окно, стараясь рассмотреть Меньшикова.
Открываются ворота.
Машина сразу набирает скорость.
Мчатся по неширокой асфальтовой дороге.
Выруливают на шоссе.
Меньшикову мерещится, что они продолжают движение по коридору. Он не удивился бы, заметив на обочине телефон, пишущую машинку, белый бюст, алый бархат, дверь в черном, бесконечную череду дверей, и за каждой сейфы, в них кипы папок с личными делами дезертиров, сектантов, висельников. В ушах шум.
Он утрачивает чувство времени и пространства. Время и пространство как будто схлопываются в точку, в одну гудящую точку.
Тишина.
Но где-то в дождливой серой выси обозначился бледно-золотой ободок солнца. И все снова зазвучало. Шины. Встречные машины. Грудь наполнилась воздухом. Меньшиков вновь ощутил себя на бесконечной волне времени.
И здесь машина сбавила скорость. И вскоре затормозила. Тургенев расправил плечи, снял фуражку, вышел.
Щелчок. Дверца в салон открылась. Простоволосый Тургенев, глядя куда-то в сторону, попросил выйти. Меньшиков подчинился. Недалеко впереди трубы и дома города. Вокруг никого. Поблизости телеграфный столб. Тургенев ждет, пока проедет черно дышащий грузовик, и оборачивается к Меньшикову, смотрит на него. Затем говорит, что командование части, принимая во внимание различные обстоятельства и руководствуясь гуманными принципами, предоставляет Меньшикову отсрочку. Мимо проносится машина, обдавая их водяной пылью. Тургенев протягивает документы. Меньшиков берет их. "Ну а теперь, - говорит Тургенев, - шагом марш". Меньшиков машинально поворачивается. Отскакивает, оглядываясь. Увесистый пинок приходится по воздуху. Тургенев с трудом удерживает равновесие. Улыбается, цедит сквозь зубы ругательства. Кажется, сейчас кинется, но возвращается к машине, садится, хлопает дверцей. Машина разворачивается, уезжает, внезапно сигналя. Меньшиков разглядывает бумагу. Его и вправду отпустили.
В воздухе все больше водяной пыли.
И вскоре, как занавес, падает дождь...
Неторопливо он спустился, вспугнув канюков и сорок.
Внизу как будто была воронка того запаха, который он почувствовал давно. В кустах лежала коровья туша.
Ее рога с черными концами еще были воинственно изогнуты. Бок черно зиял. Глаза были выклеваны, нос объеден. Птицам, мышам, лисам еще надолго хватит. Откуда она взялась. Заблудилась. Или дохлую привезли. Но следов машин или тракторов не было видно. Вверху кружили канюки. Гнусаво вскрикивали.
По заболоченной долине Меньшиков блуждал целый день. Ему уже было не до дубравы. И неожиданно он остановился на краю леса, по колено грязный, в мокрой от пота одежде, мучимый кровососами всех мастей, голодный и усталый. Земля была твердой. Он вытер лицо, достал фляжку, отпил. Медленно пошел. Вступил под своды Реликтовой Дубравы.
6
Лес в душе вызывает особые чувства.
Деревья, вертикально стоящие на земле, похожи на удивительные сооружения, особенно зимой. Это какие-то скульптуры, в них заключено пространство; а пространство самого леса - скульптурный лабиринт. В лесу тайна пространства как будто становится ближе; но поплутай по тропинкам и поймешь, что это иллюзия.
Когда входишь в лес, кажется, будто вернулся домой. Но вскоре домашнее чувство бесследно рассеивается. В бесчисленных комнатах, в глубинах покоев уже не испытываешь чувства покоя.
Здесь нельзя предвидеть будущее.
В лесу как будто перестраиваются мысли.
В лесу не так дышишь.
Зимой лес- царство теней.
Но весной в холодных скульптурных телах зажигается жизнь. Вытянутые округлые деревья с тысячью рук покрываются испариной; набухают почки; движется сок. Березу начинают доить. Из-под грубых кож ползут ослепительные листья, раскрываются цветы. И лес это уже не скульптурная галерея, а живое целое.
И хотя лес, в который вошел-таки Меньшиков на исходе дня, был летним, деревья все же напоминали именно рукотворные сооружения, и не скульптуры, а башни.
Дубы стояли, как вавилонские башни.
Изрезанные гигантской клинописью.
Я, царь царей...
Возвел...
Окружил...
Сто медных ворот...
