Любящий Вас Н. Лесков.
34. 1893 г. Января 12.
12. 1. 93. СПб. Фуршт,. 50.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Письма Ваши мне, конечно, чрезвычайно дороги, но вымогать их у Вас на мою немощь мне все-таки совестно. Нельзя Вам всех нас утешать и укреплять: сами мы не малолетки и должны знать, в чем искать себе посилья. Простите меня за беспокойство, Вам причиненное. Сейчас я прочитал среди копий с Ваших писем одно большое, но неоконченное письмо (к Чертковой, "послужившее началом книге "О жизни") и нашел там полнейшие ответы на то, чем мучился и о чем нетерпеливо писал Вам. Я имею перед собою Ваши мнения о том, что меня занимает, и мне совестно, чтобы Вы еще писали мне об этом. Я вижу, что я просто запугался телесных мук: на то, что "после смерти", я смотрю с верою и без страха, но "мук рождения" в иное бытие страшусь... Тут "надо отдаться", и кончено! Внутри есть какое-то убеждение, что самое страшное уже претерпено, и дай Бог так! Не беспокойтесь обо мне. А Вы мне вчера принесли радость: я не был знаком с Лидией Ивановной Веселитской (автором "Мимочки"), а повесть эту читал раз пять и восхищался ею; и думал когда-нибудь написать автору, но боялся: будет ли это кстати. Познакомиться с нею было моим желанием, а вчера она пришла ко мне сама и обрадовала меня чрезвычайно. А первые слова ее ко мне были такие: "Я знаю, что Вы больны и что Вы любите Льва Николаевича, и я пришла к Вам". Так имя Ваше собрало двух, и Вы были с нами третий. Лидия Ивановна - моя соседка и обещала навещать меня. "Мимочку" в третьем виде до печати показать не хочет. Я этого не держусь: по-моему, рукопись надо читать (только не зложелателю я не пересмешнику), и из этого чтения я всегда видел пользу. (Не понимаю, как слышавшие "Мертвые души" не видели того, что Петух ныряет в пруде с удовольствием, а Чичиков едет в шубе!) Веселитская, мне кажется, из всех женщин, которых я видел, - всех умнее и искуснее в обращении с идеями. (Она ведь писала Вам.) Наружность ее милая, скромная и высокопорядочная, но с каким-то роковым знаком несчастия... Какое-то такое (не красивое, но милое) лицо, которому непременно как будто надо все страдать и терпеть... На вид ей 32-34 года, и она испытала, должно быть, очень большое семейное несчастие и живет у своих родных, а не с мужем. В уме у нее есть сходство с Яковлевою (Ланскою), которая пишет в "Неделе" (был ее рассказ "Наследник" в "Вестнике Европы", имеющий нечто сродное с "Мимочкой"). Будьте здоровы. Усердно благодарю Вас за участие ко мне. Я поправляюсь.
Искренно Вам признательный Н. Лесков.
35. 1893 г. Июля 1.
1/VII. 93. Меррекюль, 94.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Мы на днях приготовляемся читать Ваше последнее литературное произведение. Для того Хирьяков привезет ко мне, в Меррекюль, экземпляр рукописи, а 10 июля приедут сюда Веселитская и Меньшиков. Хотела быть тоже и Гуревич, да вряд ли будет, так как ей, кажется, неприятен Меньшиков, а его угораздило еще подогнать как раз к этому времени статью о Волынском в июльской книге "Недели". Будем, верно, читать Ваше рассуждение вчетвером, но никто из нас четырех не знает: представляет ли наш экземпляр последнюю, окончательную редакцию, или после были сделаны Вами существенные изменения. Экземпляр же, которым владеет Хирьяков, привезен в Петербург еще по зиме этого года; а Лидия Ивановна говорит, что она после своей побывки у Вас в мае свезла окончание к Попову в Москву. Это меня приводит в смущение, и я думаю, что мы, пожалуй, будем читать Ваше сочинение в несовершенном его виде... Позвольте мне просить Вас или Татьяну Львовну написать нам (то есть мне: Меррекюль, 94), можно ли экземпляр, списанный зимою (примерно в феврале 93 г.), принимать за удовлетворительный, или сочинение подвергалось существенным изменениям до самого того времени, как Веселитская повезла его в Москву? Если же перемены сделаны не повсеместно, а только в заключительной главе, то и это знать будет полезно. А если Вы или Татьяна Львовна дадите ответ на эти мои строки сразу по получении моего письма, то этот ответ должен прийти в Меррекюль своевременно, то есть к самому нашему сбору, и поможет нам уяснить наши недоразумения. И Вы нам, пожалуйста, в этом не откажите! А мы, которые будем представлять самую первую группу русской публики, занятую чтением Вашего труда, будем замечать: какое это на нас произведет впечатление и "аще обретем кая неудобовразумительная словеса", о тех Вам напишем и "худости ума своего не утаим".
Вам почтительно преданный и благодарный Николай Лесков.
Адрес мой: просто - Меррекюль.
36. 1893 г. Июля 10. Ясная Поляна.
Начал было продолжать одну художественную вещь, но поверите ли, совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают, или я отживаю? Испытываете ли вы что-нибудь подобное? Еще начал об искусстве и науке. И это очень и очень забирает меня и кажется мне очень важным.
Л. Толстой.
37. 1893 г. Июля 28.
28/VII. 93. Меррекюль, 94.
Высокочтимый Лев Николаевич!
Сердечно благодарю Вас за присланное Вами мне письмецо. Строки Ваши мне всегда очень дороги и многополезны, но я стыжусь их у Вас вымогать, потому что Вы "должны всем", а не одному кому-либо. Но когда Вы пишете ко мне - Вы делаете меня радостным. Новое сочинение Ваше мы читали в большой и интересной компании, но с "инцидентами" постороннего свойства, которые мешали если не серьезности, то пристальности чтения. Основательно я его читал до 8-й главы давно, - еще до болезни, которую перенес прошлою зимою; а потом теперь, сам про себя прочел рано по утрам, когда мои гости спали, и, наконец, с усиленным вниманием читали его в третий раз, когда гости схлынули, и у меня остался один Хирьяков, да явился обретенный Лидиею Ивановной молодой поп Григорий Спиридоныч, отрекомендованный ею с той лестной стороны, что он есть "сын (ее) Спиридона Ивановича, до брака с Мимочкой". Я рассудил так, как судит брат наш "Николавра", Черниговский и Нежинский, то есть, что "ежели сочинение написано и назначено для чтения, то его надо не скрывать под спудом, а ставить на свещнике и читать людям". И в согласии с сим добрым братом нашим, я решился преступить запрету нашего "благочинного из Россоши", и принял сына Спиридона Ивановича к чтению. Поп оказался отличным чтецом и прекрасно прочитал все Ваше сочинение вслух в три дня, вперемежку с Хирьяковым, а я уже только слушал и думал о том, что слушаю. Замечаний важных или даже интересных по оригинальности я не слыхал ни от кого. Самое веское, что доводилось слышать в этом роде, исходило от очень умного Меньшикова, которого Вы знаете и, - как я слыхал от Льва Львовича, - которого Вы признаете за человека одаренного большими критическими способностями (что так и есть); но Меньшиков взял Ваш адрес и хотел писать Вам. Стало быть, мне передавать Вам его мнения не нужно. О первом же его впечатлении лучше всего можно судить по его письму ко мне, которое я послал Татьяне Львовне. Замечания попа (академиста, молодого, очень не глупого и не утратившего стыд) - очень почтительны, но мало интересны. Все они напоминают недавний спор наших ученых медиков, при котором эти никак не могли отличать полезности одного оперативного инструмента от его "портативности". Самое справедливое в этих замечаниях есть "повторяемость" и "усиления"; но, по-моему, это не важно. Хотя жаль, что есть в самом деле, так как по этим местам, конечно, и начнется гусевское обстреливание из Казани. Меня это не заботит: я знаю и говорю, что "Лев Николаевич наш - туляк, и он торгует с запросцем, - чтобы было из чего бедным уступить, и чтобы за уступкою тоже еще хозяину сходно было". В написанном читаем "прификс" для тех, "иже хощут быти совершенны"; а в практическом применении ко всем - возможна и уступка, для отстающих по слабости, - и уступка есть, притом выраженная с такою ясностию, что никакому слабосилию не огорчительно. Так я понимаю и так говорю, и нахожу, что это сочинение Ваше мудро и прекрасно сделано. Надо жить так, как у Вас сказано, а всякий понеси из этого сколько можешь. А если писать иначе, по-ихнему, то трактат пойдет уже не о "полезности", а о портативности и о приспособительности. Это вовсе другое. Я же могу Вам сообщить от себя только одно фактическое замечание о так называемых "духоборцах", о которых доносил Муравьев, что они не хотят брать в руки оружия. Покойный генерал Ростислав Фадеев рассказывал мне, что эти люди сами себе будто нашли занятие и были "профосами" и по их примеру и другие тоже просились "дерьмо закапывать". И я видел раз у редактора "Исторического вестника" копию с какой-то бумаги, где этот факт подтверждался, и я им воспользовался и вывел его в рассказе "Дурачок" (Х1 том, который я просил типографию послать Вам). Более я не могу ничего сказать Вам по поводу Вашего сочинения, которое, по моему мнению, должно принести людям большую пользу, если только у них есть уши, чтобы ими слушать, а не хлопать. Все то, что Вы думаете и выражаете в этом сочинении, - мне сродно по вере и по разумению, и я рад, что Вы это сочинение написали и что оно теперь пошло в люди. Сын Спиридона Ивановича ездил на сих днях в Петербург и по возвращении был у меня (еще при Хирьякове) и сказывал, что он уже говорил в Петербурге с некиим "синодалом" о том, что прочитал, и что "на него нападали: зачем он это читал!" Но будто бы Янышев тоже сказал, что они "только полицией умеют ограждаться и что сие ненадежно". Лидия Ивановна уехала, не дочитав рукописи далее 9-й главы, так как тут подъехала Любовь Яковлевна Гуревич в большом раздражении на Меньшикова за статью, и сестре нашей Лиде надо было ее успокаивать, и меня больного защищать, а потом увозить Любовь Яковлевну в Петербург и там ее еще допокаивать. А затем Лидия Ивановна хотела предпринять пешее (босиком) паломничество в Колпино "к Божией матери"; а меня просила дать ей список с Вашей рукописи, который я себе сделаю. Я ей отвечал, что копию ей дам, но не понимаю, зачем она мучает себя, читая это сочинение: зачем хромать на оба колена: или Толстого надо осудить и проклясть вместе с клянущими его, или "инфаму". Она мне вчера прислала превосходное письмо, - кроткое, но писанное, очевидно, в каком-то борении. О паломничестве босиком в Колпино не упоминает ни словом, но пишет: "Не отговаривайте меня читать это сочинение: мне нельзя этого бояться, и уж конечно не из литературного любопытства я хочу прочесть это. Я надеюсь, что Вы мне дадите Ваш экземпляр. Поручаю Вас Христу, который, во всяком случае, дал человечеству все, что возможно было дать ему, и дает ему еще своих толкователей. А все мы все-таки страшно далеки от него, и подойти к нему можно только любовью и чистотой сердца. И того и другого я только и прошу у Бога - для себя. А для Вас, например, прошу и того и другого". Тут и все: и милая доброта, и приязнь, и шпилечка по моему адресу. А главное, здесь чувствуется какое-то "дыхание бурно" в собственной ее удивительной, чистой, смелой и роскошной душе. Как я рад, что Вы и все Ваши семейные ее полюбили. Простите, что я Вам наболтал много слов с малым толком.
