— А ты говори дело. Воровала она у тебя? — спросил писарь…
— Перед истинным богом говорю — воровала: около трех цалковых унесла… заставь богу молить…
Женщина поклонилась в ноги старшине и стала выть.
— Ну!.. што кричишь-то!! А ты, парень, ноне разбогател. тожно. А што ж подать-ту! — спросил старшина Алексея Яковлева.
— Батюшка, Илья Петрович… сколотырил было три цалковых. Ну, думаю, слава богу, завтра представлю в волостное правленье… Хвать, она и вытащила… И хоть бы грош!
— Што-о ты? — сказал старшина, растягивая. — Провалиться, не вру!
— Вася?.. врет Олексейко, али нет? по-твоему, как?
— Конешно, украла.
— А вы, робята? — обратился старшина к народу.
— Известно… нам што…
— Ну, значит, украла, и конец делу…
— Ну-ко, Дарюха? што ты скажешь, матка-свет? — обратился к обвиненной старшина.
Обвиненная вдруг начала браниться и, неизвестно почему, назвала и старшину подлецом.
— Постой, постой, сорока! ты скажи, зачем деньги украла?.. А за ругань я еще взыщу… гово-ри! — крикнул вдруг старшина так громко, что многие вздрогнули.
Дарья ничего не отвечала.
— Писарь! — старшина держал все еще писаря за одну только фалду сюртука, — каки твои законы?
— Стегать! — одно.
— Робята, как? — спросил старшина крестьян.
— Мы ништо… Нам што, — проговорили тупо крестьяне.
— Степанко! а Степанко! Из первой комнаты вошел тот солдат, который раньше здесь занимался.
— Кашка-то у те есть ли? — спросил его старшина, ухмыляясь.
Оказалось, что всю «кашку» увез с собой становой на следствие по какому-то делу, а што веники есть.
— А впрочем, — добавил усердный солдат, — можно виц нарезать и у хмельниковского дома.
Старшина согласился и послал Степанка за вицами. Публика не расходилась, а стала дожидаться, какое будет наказание бабе — тяжкое или легкое. Старшина потребовал водки, принесли четверть; несколько крестьян выпили по чайной чашке, только закусить было нечем. Говор усилился. Кажется, все позабыли о происходившей недавно сцене, да и о предстоящей никто не говорил ни слова, только хвалили старшину, — вероятно, вследствие угощения, — что хотя он и пьян, да два угодья в нем.
Вдруг вбегает Опарина.
Все крестьяне разом смолкли и удивленно смотрели на нее.
— Где старшина?
Внезапно ли наставшая тишина или громкий голос Опариной заставили старшину выйти в эту комнату.
— Вон глядите! Опариха!! — кричал старшина, кусая редьку.
— Я давно Опариха… Ох ты, пьяница ты горькая! И какой тебя дурак старшиной-ту делал? — кричала Опарина и при последнем слове чувствительно дернула старшину за бороду.
— Нет… ты… па-стой, — размахивая рукой, говорил пьяный старшина.
— Моли бога, што ты пьян, а то я бы тебе глаза выковыряла.
— Ой ли? выковыряла бы?
— Ну-ко, скажи, каков твой суд насчет Дарьи?
— Стегать…
— Вот тебя бы постегать-то!
Народ захохотал.
— А вы-то што, олухи царя небесного… Вы-то што стоите, точно подохлые?.. Для того, что ли, вас позвали сюда, штобы табачище проклятый курить да хохотать!.. Ах! глядите, они водку лакают! Ну и суд!..
— Да мы ништо… наше дело што? коли бы… — загорланили крестьяне.
— Вы-то што! Вы и слов сказать хорошенько не умеете! — Потом, обратясь к ошеломленному старшине, который тупо глядел то на народ, то на нее и почесывал спину, Опарина крикнула: — Подавай писаря!
Писарь вышел сам.
— Ты што кричишь-то, калашница? Не твое дело — пошла вон!
— Как! меня вон?! Да я у самого губернатора была, лично с ним разговаривала, да он и тут не гнал меня. А ты што за фря такая?
— Говорю тебе, пошла вон! — закричал писарь.
— Ан и впрямь здесь кабак, только одного и недостает — бочки нет. Поглядите-ка, православные, — старшина с писарем лыка не вяжут.
— Ребята, гоните ее! — крикнул разозлившийся писарь диким голосом. Но никто не трогался с места, все переглядывались друг с другом, улыбались и шептали: «на-кась! эво, как!» Человека три, впрочем, делали эти восклицания вслух.
— А на столе-то не кабак! Ну-ко, старшина, скажи мне, каков твой суд?
Старшина и писарь не хотели отвечать.
— А вот подожди, увидишь.
— За вицами Степанко ушел, — проговорили негромко в толпе.
— И впрямь стегать?!
— И тебя выстегаю! — сказал важно старшина.
— Руки коротки! Дурак ты, дурак! Вот и видно, што; своего ума-разума нету… Ты спросил ли муженька-то ее, за что он ее искалечил? Глядел ли ты, пьяная рожа, что лицо-то у нее все искалечено?
При последних словах Опарина подвела к старшине обвиненную и сказала:
— Видишь!
— Так и надо! — проговорил старшина.
— Не твое дело! — сказал писарь.
— Ax ты, чуча ты эдакая! Не по моей ли милости женушка-то твоя вылечилась? — сказала писарю Опарина.
— Ну, дак што?
— Дурак, сидел бы уж, лопал водку! А вот, поди-ко, пиши паспорт Дарюхе.
— Э-э! сорока-то што! а?.. Виц несите-ко, робята! — крикнул старшина.
— Это не меня ли уж, ваша милоств? — передразнила старшину Опарина.
— Известно.
— Покорно бла-го-дарю! — Опарина низко поклонилась старшине, потом обратилась к писарю:
— Ну-ко, скажи, умница: приказано баб стегать?
— Приказано.
— Кажи закон?
— С дурой и говорить нечего.
— А вот я хоть и дура, а доподлинно знаю, што бабы получили от самого царя избавленье от виц, и ты это должен знать!..
Народ громко захохотал разом.
— А вот попробуем, как не велено, — сказал, смеясь, писарь.
— На-кась, читай, — да вслух! — крикнула Опарина писарю, подавая ему какую-то записку. Писарь начал было прятать записку в карман пальто, но народ загалдил:
— Читай, читай! Нече прятать-то… Вор!
— От отца Василья записка-то, — сказала Опарина.
— Читай!! — заревел народ и окружил писаря, старшину, обвиненную и Опарину.
— «Илья Петрович!» — начал писарь чтение и, пробежав письмо про себя, остановился.
— Читай!!
— Да ничего нет: отец Василий просит выпустить Яковлеву.
— Читай!!! — заревел народ пуще прежнего. Писарь, видя, что ему отвертеться от чтения нет возможности, и не находя слов сочинить что-нибудь сию минуту, начал продолжать письмо:
— «Всем уже давно опубликован царский указ об избавлении женщин от телесного наказания, и потому, сожалея о тебе, прошу помнить это на всяком месте, потому что за нарушение этого закона, который должен быть известен писарю…» Забыл… кажется, нет… — соврал писарь.
— Читай! читай! нечево…
— «… ты будешь тяжело наказан. Священник Василий Феофилатов».
— Эвона, штука-то! Баб не велено стегать! А мы-то што? Чудно! — галдили крестьяне, расходясь по комнате. Все заговорили, разобрать ничего было нельзя. Старшина долго ничего не мог понять. Писарь толкнул его в бок.
— Спишь ты!
— Как же… а?.. Указ! А мы тово!.. Писарь увел старшину в третью комнату и стал что-то шептать ему, но старшина вдруг разразился ругательствами на писаря. Опарина, разговаривавшая с Яковлевым и ругавшая его на чем свет стоит за кражу лошади, вдруг вошла в присутствие, то есть в третью комнату.
— Ну, што ж вы народ-то маите? Отпускайте бабу-то.
— Да мы ужо… Где же этот закон-от? — ворчал старшина.
— Да, што с вами толковать! На вот трехрублевую, пиши пачпорт: Яковлеву на год во все города, — проговорила Опарина писарю.
Писарь призадумался.
— Три мало, пятитку — и пиши, Василь, — проговорил старшина…
— Бога бы ты побоялся! Откуда у Яковлевой-ту деньги взялись? Будет с вас и этих — пропьете, — сказала Опарина.
Крестьяне стали расходиться, недовольные старшиной и писарем и удивленные известием об отмене телесного наказания женщинам. Скоро комнаты опустели, только писарь писал паспорт крестьянской жене Яковлевой, а старшина, сидя рядом с Опариной, разговаривал с ней о поповском жеребце, подаренном недавно старостою священнику. Теперь между старшиной и Опариной не было несогласия. Я стоял около Опариной, потому что она рекомендовала меня старшине и писарю за своего хорошего знакомого, приехавшего к ней из города лечиться. Старшина сделался так любезен, что неотступно просил меня выпить водки и прийти к нему запросто откушать чего бог послал. Писарь подал старшине паспорт для подписания; старшина кое-как подписал.
— И из-за чего ты, Степанида Онисимовна, хлопочешь-то? Ведь она не исправится, — сказал писарь.
— А постегать надо бы! жалость!.. — проговорил со вздохом старшина.
— Ты говоришь: для чего? Да знаешь ли ты, мне от нее житья нет, то и дело ругается да баб наших мутит. По ее милости мало ли што говорят про меня?.. Ну, а как в город-то свезу, и лучше.
— Это истинно! — заключили старшина и писарь.
Опарина и я распрощались с начальством и вышли.
