— Перестанет! — успокоительно сказал добродушный и веселый доктор. — Ступай с богом… приходи, проведывай его почаще — ему веселей. — И когда Агафья, поклонившись ему чуть ли не до земли, вышла за дверь, сказал, обращаясь к сидевшей за столом и что-то писавшей на листках хорошенькой барышне: — Скверная у него штука… долго проваляется мужик… Эх-хе, хе, — добавил он, закуривая папироску. — Мать российская держава, силы много, толку мало белому царю!..
Через несколько дней Левону сделали операцию. Его, как сильно пившего, долго не могли усыпить. Когда же он, наконец, уснул, то сейчас же принялся ругаться, как-то необыкновенно часто и громко выкрикивая отвратительные слова.
Проснулся он, чувствуя страшную головную боль и горечь во рту. Первую минуту он не понимал, где он и что с ним. Когда же пришел в себя и понял и, взглянув на забинтованную руку, услыхал ноющую боль, ему стало невыносимо грустно.
— Что, родной, — спросил черный сосед, похожий на цыгана, — отмахнули? Я говорил: отмахнет. Мастак на это. Я говорил: ему кобыл драть. Больно было?
— Нет… не слыхал…
— Отмахнули, — опять повторил сосед, — гм… другие не приставить… Плохо твое дело… Н-да! А все она, все молодка в красном полушалке дело делает… не умеем мы ее пить… Плохо дело!
Левон лег на койку, укрылся одеялом с головой и потихоньку, про себя заплакал…
Леченье затянулось надолго. Появились какие-то осложнения, и дело пошло в оттяжку.
Левон похудел, осунулся и от безделья, от всей этой больничной обстановки, от бессонных ночей, от дум тосковал и мучился.
Агафья первое время навещала его часто, а потом стала делать это все реже.
— Что долго не шла? — спрашивал иногда ее Левой. — Недосуг, что ли? Каки-таки у тебя дела?
Агафья молчала на это и как-то испуганно-торопливо опускала глаза и молча, согнувшись, сидела на койке, тоже страшно похудевшая, постаревшая, с какими-то желтыми пятнами на щеках и мешками под глазами…
Прошло три месяца, а Левон все еще «лежал» в больнице, и рука все еще не заживала, и доктор, когда он спрашивал у него «скоро ли», говорил:
— Погоди… успеешь… скоро теперь.
— Уж очинно скучно, ваше благородие, надоело.
— Мало что, милый друг, надоело… ничего не поделаешь — терпи… скоро выпущу… вот после пасхи… прямо пахать…
В марте, в самое Благовещенье, Левона пришла вместе со Спирькой навестить Агафья.
День был чудесный, теплый и солнечный. В палате было жарко. В большое итальянское окно лились целыми потоками какие-то радостные, какие-то новые, теплые, ласковые лучи солнца.
— Разденься, — сказал Левон жене, лаская Спирьку, — чего это ты укуталась, словно мороз сто градусов? Жарко!
— Ничего… я так посижу… все едино…
— Не велит доктор одемшись-то… велит раздемшись… скидай одежу-то… положь вон пока под койку…
— Да не надать, — опять сказала Агафья, — я так…
— Да что ты, дура, боишься?.. Раздевайся! Неловко так-то, ишь жарища, как в бане… чего тебе греть-то… раздевайся… сымай… посиди… торопиться-то некуда… скоро чаем поить будут… Спирька мою кружку пущай пьет… Раздевайся. Скука тутатко лежать-то… лежишь, лежишь — смерть!
Агафья как-то нехотя, точно ей было необыкновенно трудно делать, не глядя на мужа, сняла с себя верхнюю теплую одежду и осталась в одном платье.
— Чего раздеваться-то? — сказала она. — Я бы и так… мне не жарко.
Она наклонилась, стоя к нему боком, и стала подпихивать под койку снятую одежу: Левон посмотрел на нее, и вдруг его точно кто-то ударил по голове так, что у него помутилось в глазах и захватило дыхание.
— Ты, — едва переводя дыхание, шопотом сказал он, — никак с прибылью?
— Что ты? — так же шопотом сказала Агафья. — Нет… я… ничего.
Она села на край койки и, наклонив голову, заплакала.
— Что ж ты не сказывала-то? — глухо вымолвил Левон, чувствуя, как острая, жгучая боль схватила его за сердце так, что ему стало трудно дышать.
Агафья молчала, потом едва слышно сказала:
— Думала, все так, мол… сама себе не верила… Как говорить-то?.. Нешто мне сладко?..
— Что ж теперича, как же? — спросил Левой.
— Не знаю, — ответила она и еще ниже нагнулась. — Не знаю, — повторила она, — измучилась я… легче бы из меня жилы тянули, ничем это… прости Христа ради!
— Бог простит! — сказал он, кривя усмешкой рот. — Спасибо тебе! Уважила вот как, по самое горло… Эх, Агафья!.. Руку вот из-за тебя потерял… Что ты со мной сделала?.. Убила ты меня… зарезала без ножа…
Агафья молчала.
— Ступай, — сказал он, тоже помолчав, — чего ж сидеть-то?
И, видя, что она не двигается, сердито и твердо, каким-то страшным шопотом, оглянувшись по сторонам, добавил:
— Ступай, сволочь, с глаз моих долой!.. Погоди, повешу я тебя и твоего… Ох!..
Агафья молча, не глядя на него, какая-то необыкновенно жалкая, худая, точно избитая бродячая собака, нагнулась, достала из-под койки одежу, надела ее на себя и, взяв за руку Спирьку, сказала:
— Пойдем, сынок, домой… время… пора… простись с отцом-то…
— Не надыть, — махнув рукой, сказал Левон. — Ну вас!
И сейчас же, не дожидаясь, когда они уйдут, лег на койку и, уткнувшись в подушку, закрылся сверху одеялом.
Всю дорогу из больницы домой Агафья плакала. Какой-то необыкновенный страх напал на нее. Она с ужасом представляла себе картину, как придет ей время родить…
— Господи, в самую рабочую пору!.. Беда-то какая!..
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — шептала она про себя, идя позади Спирьки, — что ж тогда будет-то? Что с н_и_м тогда делать-то?
То, что она «затяжелела», она знала с первого же месяца после т_о_г_о, но «не верила сама себе» и утешала себя обычным: «авось, мол, неправда, авось, мол, бог даст, как-нибудь обойдется»… Когда же она совсем уверилась, когда уже в этом не было никакого сомнения, она ужаснулась тем последствиям, которые произойдут от этого, и стала редко и на самое короткое время посещать мужа, стараясь надеть на себя что-нибудь попросторнее, пошире, чтобы не было заметно.
От постоянного страха, от бессонницы, от дум, чувствуя постоянно в самой себе то, чего она не хотела, чего пуще всего боялась, она вся извелась, сделалась «черней грязи» и стала напоминать своим видом помешанную, какую-то кликушу….
Когда же еще до «второй половины» она почувствовала, что о_н потихоньку толкает ее в бок и точно говорит этим: «вот он я… здесь… жив», на нее напала какая-то оторопь, какой-то необычайный ужас, и ей стало казаться, что там у нее толкается не ребенок, а что-то другое, нечистое и страшное, и ее, когда она лежала по ночам на печке или около Спирьки на полу, терзала мучительно, настойчиво, неотступно страшная, пришедшая ей давно в голову мысль: как бы избавиться от него, как бы уничтожить его, как бы сделать так, чтобы освободиться от н_е_г_о, до прихода из больницы мужа.
Как надо сделать это, она не знала. Спросить, узнать у кого-нибудь — нельзя. «А тебе, скажут, на что это знать? Аль сама хочешь так сделать?»
Слыхала она, что бывают выкидыши от тяжелых подъемов, оттого, что «ежели вот спрыгнешь откуда-нибудь».
Она старалась поднимать все, что ей не под силу, все тяжелое… огромный ушат воды за ушки, огромную вязанку сена…
Но ничего не помогало. Он стучал все чаще и сильнее и настойчиво говорил:
«Вон он я… здесь… жив!..»
Тогда она принялась за другое: принялась за прыганье…
Проделывала она это обыкновенно поздно вечером, когда уже давно засыпал Спирька и когда на деревне погасли огни, все ложились спать и делалось тихо.
Она зажигала фонарь, выходила на двор, плотно прихлопнув за собой дверь, вешала фонарь на нарочно вбитый для этого в столбе гвоздь и с каким-то страхом, пугливо оглядываясь и прислушиваясь, приставляла с высоко лежавшего накопившегося за зиму навоза к переводу лесенку, лезла по ней на этот перевод и прыгала с него вниз…
При слабом, трепетном свете фонаря, освещавшем не весь двор, а только небольшой круг посредине, с какими-то удивительно таинственно и мрачно ложившимися трепетными от этого слабого света тенями, от мрака, стоявшего по углам, она, делавшая свое безумное дело, была необыкновенно страшна, как какая-нибудь сказочная колдунья, проделывающая что-то дикое, невероятно страшное.
В полосу света, выставив свою рыжую с белым пятном на лбу голову, глядела на нее большими, мокрыми глазами корова, которая как-то задумчиво пережевывала жвачку и шумно вздыхала.
В углу, в огороженном месте жались друг к дружке, тараща на свет глаза и топорча ногами, испуганные, любопытные овцы.
Каждый раз, забравшись на перевод, прежде чем прыгнуть, Агафья крестилась и шептала: «Господи, благослови», и тогда уже прыгала.
А о_н через самое короткое время, точно угадывая ее мысли, стукался и говорил ей этим свое обычное:
