Стаканчик в лампадке, где горело масло, был цветной, желтый.
Агафья то замолкала на минуту, то снова выла, а свет от желтого стаканчика падал прямо на нее, и лицо у нее, без того желтое, выглядело теперь еще желтее и было страшно,
Левону жутко было глядеть на жену, и он отошел за переборку к печке и встал там, не зная, что делать.
Агафья то замолкала на минуту, то снова сейчас же еще громче выла, стонала и кричала.
Под утро она совсем выбилась из сил и металась по полу, страшная, растрепанная, с перекосившимися синими губами, кусающая сама себе руки, рвущая космы своих волос…
— О-о-о-ой! — стонала она. — Смерть пришла… Дождался… о-о-ох! Лявон… Ляво-о-нушка!..
Но Левона уже около нее не было. Он не вытерпел и ушел из избы за дверь, в сенцы, на мост, и стоял там, слушая ее стоны, и поджидал.
— Скоро ли? — шептал он, трясясь от внутреннего волнения. — Скореича бы… ишь вопит… свет скоро… вон уж бело стало… народ встанет… Ах, провались ты совсем, как вопит! Не двойни ли грешным делом бог дает?.. Не померла бы!.. Долго что-то… Не стронула ли?.. — проговорил и весь как-то притаился, присел на корточки и замер, слушая…
В избе раздался вдруг какой-то удивительный по своему страданию вопль, и вслед за ним сейчас же настала тишина, и в этой тишине напряженный слух Левона разобрал какой-то слабый писк, похожий на писк мышонка.
— Готова! — сказал он, похолодев. — Простил бог… Что жа теперича?!
Он приотворил дверь и на цыпочках, крадучись, как вор, вошел в избу.
В окна с улицы глядел уже слабый свет начинающегося утра и, перемешавшись со светом лампадки, тускло и как-то необыкновенно странно, точно нехотя и с испугом освещал избу…
— Агафья! — окликнул потихоньку Левон. — А, Агафья!.. Что ты?.. Как?
Агафья молчала. Она лежала навзничь, раскидав руки, с открытым ртом, и не шевелилась.
У ног ее на сбитой скомканной дерюжинке копошилось что-то и тихонько и слабо пищало…
— Агафья… матушка! — шопотом и со слезами в голосе, чувствуя какую-то необыкновенную слабость во всем теле, опять окликнул ее Левон.
Она все молчала.
Тогда он, крадучись, как охотник на тетерева, подошел к ней, нагнулся и взял ее руку.
Взял и сейчас же бросил. Рука была как «плеть», неподвижная, холодная, неживая, страшная.
— Обмерла, — прошептал он, чувствуя невыразимый ужас в душе. — Очнется, бо даст… ничего…
И, встав около ее головы на колени, нагнулся и заглянул ей в лицо.
Прямо на него, почти в упор, глядели, ничего не видя, большие, широко открытые, вышедшие из орбит глаза, а разинутый рот, с ощеренными зубами и с пеной по углам, точно смеялся.
— Агафья… Агафьюшка, — не веря тому, чему нельзя было не верить, заговорил Левон. — Что ты это?.. Опомнись!.. Будет тебе пугать-то, а Агафья… слышь, что ли?..
Она молчала, не двигалась, а вместо ее у нее в ногах что-то запищало опять тихонько и жалобно и закопошилось.
У Левона упало сердце, и он потихоньку, как зверь, на четвереньках переполз от агафьиной головы к ногам, туда, где пищало и копошилось это что-то…
Он увидел маленькое, как комочек, как какая-то куколка с ножками, с ручками, с головкой, шевелившееся, издающее писк тельце, и, протянув руку, схватил его сначала было за головку, но сейчас же, проведя рукой по чему-то теплому, нащупал что-то тоненькое и скользкое и изо всей силы давнул.
Что-то, как ему послышалось, как будто слабо хрустнуло у него под рукой, точно сучок переломился, и он, вдруг поняв, какое зло сделал, вскочил и, не помня себя, охваченный ужасом и еще чем-то большим ужаса, побежал из избы на улицу.
На улице было светло, и на востоке горела красная, как кровь, заря.
Прямо ему навстречу около избы попался едущий верхом из ночного Спирька.
— Тятька, куда ты? — крикнул он. — Куда ты таку рань раздевшись-то?..
Левон не слыхал и, махая руками, точно ловя что-то, побежал вдоль деревни, вниз, под гору…
«Зло». Впервые рассказ напечатан в журнале «Образование» (1909 г, кн. 4).
А. М. Горький по поводу этого рассказа писал: «Не помню, кто писал — и написано ли? — о том, как мужик любит и ревнует, как он слагает песни от горя и печали своей жизни и вообще каков он внутри самого себя. Насколько я помню, Семен Подъячев первый очень просто и страшно показал в своем рассказе „Зло“, как мужик ревнует жену. Пробовал показать это А. Эртель (в рассказе „Две пары“), но, делая это лишь для того, чтобы уличить господ в духовной импотенции, он пересластил деревенского парня и девицу в такой мере, что получились не люди, а тульские пряники» (С. Подъячев. Полное собр. соч., т. 1, стр. 11).
Сам Подъячев рассказывает о своей работе над рассказом так.
«Зло» написано было чуть ли не сразу, в один присест, и вот по какому поводу. Как-то раз в трудное, безденежное время жена моя пошла в город за двадцать верст что-то продать. Я остался один с ребятишками. А как раз за несколько дней перед уходом жены в город, на той же дороге, по которой надо было итти ей, произошел злой случай насилия над женщиной каким-то бродягой. Жена возвратилась очень поздно вечером. Пока она ходила, у меня, мрачно иастроенного, разыгралась тоже мрачная фантазия, нарисовавшая мне картину насилия над моей женой, — и тяжелый рассказ «Зло» встал перед моими глазами. Когда же жена возвратилась, я сказал ей: «Пока ты ходила, я успел обдумать новый рассказ» — пересказал ей содержание.
— Ишь, тебе делать-то нечего, какую штуку выдумал, — сказала она.
В эту ночь я сел писать и писал с особенным волнением и с подступившими к горлу слезами (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 73–74).
