«Вон он я… жив!..»
После пасхи, в апреле, на Фоминой, когда сошел весь снег, когда прошли говорливые, полые вешние воды, когда прилетели журавли и стояли необыкновенно теплые, солнечные дни, выписался из больницы Левон и пришел домой.
В больнице он похудел, оброс, сделался угрюмым и глядел волком.
В последний раз Агафья была у него в больнице в благовещенье и с тех пор, даже и на пасхе, не была там.
Приход домой не вызвал в нем никакой радости. Напротив, все ему стало казаться как будто каким-то не своим, ненужным и совсем неинтересным.
Да и хозяйство за всё это время, пока он «гулял» до больницы, пока лежал в больнице, опустилось и всё — и двор, и стройка, и скотина — всё глядело убого, худо, бедно, печально.
Сама Агафья ходила, «как помешанная», и пугала своим видом. Она избегала мужа, и он избегал ее.
Он не мог равнодушно и спокойно видеть ее огромный теперь живот и весь содрогался и холодел, и скрипел зубами от муки, видя ее в таком положении. После Фоминой, на «жен-мироносицкой», в понедельник выехали пахать. Выехал и Левон.
Погода стояла чудесная — теплая, солнечная. От земли шел пар, и она точно дышала. Весело и радостно было в поле!
— В борозду! Ближе, ближе! — кричали на лошадей пахавшие на своих полосах мужики.
За плугом, по только что отвороченным пластам земли ходили белоносые грачи, вороны, галки, скворцы, собирая червей. В воздухе заливались жаворонки и иногда высоко пролетали журавли… Все было радостно, весело и ново.
Нерадостен был только Левон, и невесело у него было на душе. Черная, злая мысль, жгучая и нестерпимая, сверлила его мозг.
«Пашу вот, — думал он, идя за плугом и мало обращая внимания на лошадь, — а для кого?.. Родит вот скоро какого-нибудь… тоже мальчишку… Что ты станешь с ним делать? Мой… законный… расти его… хлеб жрать будет… тятькой звать будет… выростет, его часть не умершая — отдай!.. Корми его, старайся, ворочай… Тятькой звать будет, — повторил он и ожесточенно хлестнул лошадь. — Удушить его, чертенка, боли никаких… На кой он мне!..»
Приехав домой после работы и усевшись за стол «хлябать» щи, которые подала ему Агафья, он вдруг, совершенно неожиданно для нее, спросил:
— Скоро ль у тебя эта-то?
У Агафьи опустились руки от страха, и она едва слышно произнесла:
— Должно еще не скоро… К Илье к пророку, надо-быть… по моему-то щету…
— Ло-о-о-вко! — протянул Левон. — На самую, значит, на рабочую пору… И чорт тебя понес тогда, прости ты меня, господи, не за столом будь сказано, загорелось!..
— Куда его деть-то? — спросил он, помолчав и глядя на нее.
— Не знаю, — чуть слышно отозвалась Агафья.
— Ты бы как-нибудь того… — начал он и запутался.
— Пробала, — опять так же тихо сказала Агафья.
— Пробала? — точно так же тихо и чему-то обрадовавшись, переспросил он. — Ну?
— Нету пользы… Уж я чиво ни делала… и так, и сяк… и поднимала-то тижало и с переводу-то на дворе прыгала… Нешто мне сладко?.. А грех-то какой, господи! На том-то на свете мне за это что будет!.. Нешто о_н, ежели по правде говорить, виноват?.. Не он вить меня нашел…
— А кто жа… жалко?!
— Кабы жалко, не делала б этого… так я говорю, а уж, ты взаправду… Сладко мне?.. Може, бо даст… жить не будет…
— Ну, это неизвестно, — сказал он. — А только вот что я тебе скажу, Агафья, не нужен он мне… не надоть! Куда хошь девай!
— Да куда ж я его?.. Господи!..
— Куда? — сказал он и, не договорив того, что хотел сказать и что она поняла сразу, посмотрел ей в глаза.
— А грех-то? — сказала она и вся похолодела. — На том-то свете…
— Боли греха будет, коли оставишь, — сказал он и, не дохлебав щей, вылез из-за стола и вышел из избы, куда-то на улицу.
С этого разу каждый день, при всяком удобном случае он говорил ей или даже не говорил, а только смотрел исподлобья какими-то «разбойничьими», как она думала про себя, глазами на нее, а она понимала, что это значит.
Выйдя из больницы, он совсем почти перестал пить, меньше стал ругаться и не трогал жену пальцем.
Но Агафье от этого было не легче, ибо он вместо битья и ругани «взял моду» изводить ее словами.
— Ну, как, скоро ли? — говорил он и зло смеялся, — надоело! Куды его денешь-то?.. Мне не надо…
И по мере того, как время подходило, он делался все «ядовитее».
— Что жа ты?! Должно быть, язычком только тряпать мы умеем, а самой жалко…
— Господи Суси!.. Нешто я виновата? Вот, погоди, придет час, — делай в те поры, что хошь… хошь топи, хошь дави…
— Стану я душу сквернить из-за всякого, прости господи, чертенка… Твой, небось… твое чадо… ты и делай!..
— Я, небось, тоже хрященная… За него тоже ответ дать господу на том свете… нешто он виновен?.. Така жа андельска душка безгрешная…
— А, жалко стало! «Андельская душка»! Погоди, повешу я тебе эту андельскую душку на шею, дай только твоему часу-то притти… Что-то больно долго не идет он, час-то твой этот… Придушить, да и вся недолга… Жалость пришла… должно, угодил тот-то… О-о-о, дери тебя чорт и с ним-то! Задушу! Обоих задушу.
— Взял да придушил… О, господи Суси, скоро ли конец-то мучению-то моему? Взаправду уж придушил бы, легче бы мне было, нечем измываться-то… Измучил ты меня… извел! На кого я стала похожа-то? Ни на эстолько вот у тебя ко мне жалости нет… Зверь ты!..
— А ты кто? А ты что со мной сделала?.. Мне-то сладко?.. Эва она, культяпка-то… по чьей милости, а? Меня вон ручкиным стали звать.
— О, господи Суси! — воскликнула с плачем Агафья. — Скоро ли конец-то этому? Господи, царь небесный, смилуйся, развяжи грех! Скоро ли конец-то?.. Скоро ли конец-то муке-то моей мученской? О, царица небесная, матушка, за что я такоича таку скорбь несу?.. За каки таки грехи наказал меня батюшка царь небесный?.. Ой, скоро ли конец-то? Ой, скоро ли он придет-то?! Ба-а-атюшки! Ро-о-одимые!..
Пришел конец.
Пришел он после Петрова, в июле, под самую Казанскую.
Дело было ночью. В избе, где было и душно, и жарко, лежала только одна Агафья. Спирька уехал с вечера с ребятишками в ночное, а Левон спал в сенцах за дверью на холодке.
Еще давеча, днем, после обеда, убирая с мужем на усадьбе сено, таская его на носилках огромными скирдами в сарай, почувствовала она, что ее «час» подошел, но, испугавшись, промолчала и с огромными усилиями, стиснув зубы, таскала скирды…
Левон нарочно складывал скирды как можно больше и «запрягал» жену вперед, думая, что «авось, мол, с натуги-то не сделается ли ей что», и понукал ее, покрикивая, как на лошадь.
— Но, но, небось!.. Ишь ты, барыня! Аль тяжело?..
Задыхаясь, с трясущимися руками и ногами, вся желтая, с глазами, в которых стояли какая-то боль и ужас, таскала она скирды, слыша, как стучит в груди сердце и как стучит в голове настойчиво, как-то болезненно-однообразно и мучительно, все одно и то же: «Теперь скоро! теперь скоро! теперь скоро!» Легла она не поужинав и не стала собирать Левону.
Он покосился на нее и, усмехнувшись, сказал:
— Что, аль никак кончик подходит?
— Подходит, — ответила Агафья, — радуйся! Может, бог даст, подохну… тебе развязка… Ищи тогды другую, хорошую…
Левон собрал сам себе поужинать, поел и ушел в сенцы…
Вскоре после его ухода Агафья почувствовала первую схватку и, вся похолодев от испуга и боли, стиснула зубы и только как-то зашипела сквозь зубы, точно засвистала…
«Баушку бы надыть, — мелькнуло у нее в голове, — как же так-то, господи?.. Умру… смерть моя… о-о-о!..»
Немного погодя схватка повторилась с удвоенной силой. Агафья еще пуще испугалась и, не вытерпев, закричала.
Левон услыхал и босиком, в одной рубашке, соскочил с досок, на которых спал, и на цыпочках побежал в избу.
— Что ты? — топотом спросил он.
— Час мой приспел… баушку бы… Кончик мой… О-о-о! О-о-о! Лявон… ба-а-тюшка!
— Тише ты… не кричи! — испугавшись чего-то и весь вдруг начиная трястись, сказал он. — Не надыть баушку… так ты… авось… Где теперича ее?.. Дело ночное… не кричи ты шибко-то…
— О-о-о-ох! Смерть моя! Родимые, смерть моя! — завопила вдруг Агафья от нестерпимой охватившей ее боли. — Ох, Лявонушка, батюшка, умираю, смерть моя… кончик мой!.. Вздуй хочь лампадку-то, догадайся… злодей ты эдакий! Му-учитель!
Левон, суетясь, тыкаясь по избе, испуганный и не перестающий трястись, нашел где-то спички и «вздул» лампадку.
— Кончик мой, умираю! — вопила Агафья. — Без покаянья… без попа… ба-а-атюшки! Родимые!..
— А ты не ори шибко… скрепись, — опять сказал Левон. — Терпи… не первый снег на голову… авось, обойдется… сама вин…
Но, взглянув на нее при слабом свете лампадки, он не договорил того, что хотел сказать, и замолчал.
Стаканчик в лампадке, где горело масло, был цветной, желтый.
Агафья то замолкала на минуту, то снова выла, а свет от желтого стаканчика падал прямо на нее, и лицо у нее, без того желтое, выглядело теперь еще желтее и было страшно,
