Красиво уложенный навоз может услаждать мои взоры! Но созерцание мраморных апофеозов итальянской красоты не может вызвать во мне ничего, кроме отвращения, в лучшем случае — равнодушия!
Я — человек относительно нравственный!
Незнакомые люди вызывают во мне чувство равнодушного озлобления, а все прочие относятся мною к разряду любимых или презираемых — в зависимости от степени лестности их собственного мнения обо мне!
Для меня не существует предательства просто! Я отвергаю предательство, одухотворенное благородными целями! И считаю совершенно естественной способность человека к предательству ради удовольствия быть предателем!
Мне безразличны половые проблемы! Но я с восторгом приемлю любой намек на бисексуальность!
Всякое половое откровение вызывает во мне отвращение! Но половые извращения всегда будут значиться в моем сознании как высшее проявление прогресса человеческой психики!
Я — оптимист!
И склонен полагать, что все мне не нравящееся — комплекс моих капризных ощущений!
Я восторженно приветствую любое отклонение от нормально человеческого! Но я не могу понять, почему отдается предпочтение «возвышению», если «верх» и «низ» — однородные отклонения от общечеловеческого уровня!
К тому же возвышение — временно!
А быть «ниже» — по свидетельству физических законов — гораздо более устойчиво!
Я не верю в существование людей искренних и принципиальных! Можно уверить себя самого в своей принципиальности! Можно быть принципиальным из принципа! (Бык — упрям, а, следовательно, принципиален!)
Но ведь гораздо легче — не менять своих мнений, вовсе их не имея! Что же касается взглядов, то «собственное мировоззрение» — так же банально, как «коран толпы» и «огнь желанья»!
20 февраля
Пейте… пейте…
Пока еще на дворе потепление…
Пока еще моя рука сдерживает дрожание крана…
И вас не отпугивает…
Пейте…
Бедные «крошки»…
Я вместе с вами чувствую приближающееся похолодание…
И кутаюсь вместе с вами…
Пройдет неделя…
Другая…
А меня с вами уже не будет…
И вы не напьетесь… Не напьетесь…
1.30 ночи
22 февраля
— Гранька, я тебя ебать больше не буду.
— А на хуй ты мне сдался сам-то… Другие поебут…
— Ну! Что другие! У меня ведь все-таки хуй 22 сантиметра… А это все шваль.
— Катись-ка ты в манду, поросенок! Как будто у тебя у одного двадцать два сантиметра… Другие полюбят!..
— Ха-ха-ха! Другие! Кому это захочется тебя любить?! У тебя же пизда рюмочкой!
— Рю-ю-умочкой, поросенок! Такую рюмочку ты еще поищешь! Рюмочкой… Сам ты…
— Вот у других — стаканчиком пизда! Вот уж этих хорошо ебать… Продернешь пару раз на лысого — сразу полюбишь… А это — что!.. Грязи, наверно, у тебя полная манда!..
— Дурак поросенок! Грязи-то у тебя на хую, наверное, много… А у меня-то нет… Можешь не беспокоиться…
2 марта
Мне холодно… я зябну… и все они умерли… умерли…
3 марта
Ровно в восемь я покинул зал ожидания.
На пути следования ничто не привлекло мои взоры, и я прошел почти незамеченным.
Добравшись, наконец, до Грузинского сквера, я был остановлен массой движущихся по всем направлениям скотов. Одни пытались перепилить ножом каменную шею Венеры Милосской, другие выкрикивали антисанитарные лозунги.
Одним словом, никто не обратил на меня внимания, — и только стоящий поодаль и видимо раздосадованный чем-то шатен ласково протянул мне потную ладонь.
— Вы, случайно, не Максим Горький?
— Собственно… ннет… но вообще — да.
— В таком случае — взгляните на небо.
— Ннну… звезды… шпиль гастронома… «Пейте натуральный кофе»… ну… и больше, кажется, ничего существенного.
Шатен внезапно преобразился.
— Ну, а… лик… всевидящего?
— Гм.
— То есть, как это — «гм»? А звезды?! Разве ничего вам не напоминают?..
— Что?!! Вы тоже… боитесь… Боже мой… Так вы…
— Да, да, да… а теперь — уйдите… я боюсь оставаться с вами наедине… идите, идите с Богом…
И долго махал мне вслед парусиновой шляпой.
11 марта
Чрезвычайно странно.
Три дня назад я спешил к Краснопресненскому метро с совершенно серьезными намерениями. В мои намерения, в частности, входила трагическая гибель на стальных рельсах.
Не знаю, было ли слишком остроумным мое решение; — могу сказать одно — оно было гораздо более серьезным, нежели 30-ого апреля прошлого года. И настолько же более прозаическим.
По крайней мере, за два истекших дня я, если не сделался оптимистом, то стал человеком здравого рассудка и материально обеспеченным. Не знаю, надолго ли.
13 марта
Невыносимо тоскливо.
Наверное, оттого, что вчера весь вечер слушал Равеля.
14 марта
— Так вы что же, Ерофеев, считаете себя этаким потерянным человеком? чем-то вроде…
— Извините, я, слава богу, никогда не считал себя «потерянным», — хотя бы потому, что это слишком скучно и… не ново.
— А вы бросьте рисоваться, Ерофеев… Говорите со мной как с рядовым комсомольцем. Вы не думайте, что я получил какое-то указание свыше специально вас перевоспитывать. Меня просто заинтересовали ваши пространные речи в красном уголке. Вы даже пытались там, кажется, защищать фашизм или что-то в этом роде… Серьезно вам советую, Ерофеев, — бросьте вы все это. Ведь…
— Позвольте, позвольте — во-первых, никакой речи о защите фашизма не было в красном уголке, всего-навсего — был спор о советской литературе…
— Ну?
— Ну и… наша уважаемая библиотекарша в ответ на мой запрос достать мне что-нибудь Марины Цветаевой, Бальмонта или Фета — высказала гениальную мысль: уничтожить всех этих авторов и запрудить полки советских библиотек исключительно советской литературой… При этом она пыталась мне доказать, что «Первая любовь» Константина Симонова выше всего, что было создано всеми тремя поэтами, вместе взятыми…
— Вы, конечно, возмутились.
— Я не возмутился. Я просто процитировал ей Маринетти о поджигателях с почерневшими пальцами, которые зажгут полки библиотек… Библиотекарша общенародно обвинила меня в фашистских наклонностях… А я просто-напросто запел «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей»…
— Послушайте, Ерофеев, вы не можете мне сказать, за что вы питаете такую ненависть к советской литературе? Ведь я не первый раз встречаю подобно настроенных молодых людей… Я думаю — это просто от незнания жизни.
— Да, наверное, от этого.
— И, вы понимаете, Ерофеев, — вот вы, наверное, еще не служили в армии? ну что ж, будете служить. И там вы поймете, что значит жизнь. Настоящая жизнь. И, вы представляете, — вы служите во флоте, ваша девушка далеко от вас, вы — в открытом море… И вот вся эта дружная, сплоченная семья матросов запевает песню о девушке, которая ждет возвращения матроса, — ну, одним словом, простую советскую песню — ведь вы с удовольствием подпоете… Уверяю вас — если вы попадете в хороший коллектив, вы сделаетесь гораздо проще… Гораздо проще…
— Не думаю… По крайней мере, мой, извините, духовный мир никогда не сузится до размеров того мирка, которым живут эти ваши любящие матросы.
— Гм… «любящие»? Узкий мирок? Вы, наверное, никогда не были любящим?
— Наверное.
— Почему — наверное?
— Тттак… Видите ли, — я вообще не собирался касаться интимных вопросов…
— Ну, ладно… Хе-хе-хе… Вы комсомолец, Ерофеев?
— Да… комсомолец.
— Авангард молодежи?
— Видите ли, я давно поступал в комсомол и… немножко запамятовал, как там написано в уставе — авангард или арьергард…
— Вы ммило шутите, Ерофеев…
— Да, я с детства шутник.
— Очччень жаль… оччень жаль… А вы не знаете, по какому поводу я спросил вас — комсомолец вы или нет?
— Откровенно говоря… теряюсь в догадках…
— Гм… «Теряетесь в догадках»… А ведь догадаться, Ерофеев, не слишком трудно… Знаете, что я вам скажу, — вы никогда не собьете с правильного пути нашу молодежь — и, пожалуйста, бросьте всю эту вашу… пропаганду…
— О боже! Какую пропаганду?!
— Ккаккой же вы милый и невинный ребенок все-таки! Вы даже не знаете, о чем идет речь! «Теряетесь в догадках»! Знаете что, Ерофеев — бросьте кривляться! Поймите ту простую истину, что вы стараетесь переделать на свой лад людей, которые прошли суровую жизненную школу и которые, откровенно вам скажу, смеются и над вами, и над той чепухой, которую вы проповедуете… Смеются и…
— Извиняюсь, но если я говорю чепуху, и все смеются над этой чепухой, так почему же вы так… встревожены? Ведь вы, я надеюсь, тоже прошли суровую жизненную школу?
