АВТОМАТЫ И ГРОБЫ [24]
Городок в штате Вирджиния называется Фронт-Ройал. Солнце садится, а на заправке, где мы останавливаемся залить в бак бензина, какое-то ничтожество вовсю разыгрывает перед нами белого шовиниста, причем самого дурного пошиба. А кассирша поджимает губы и торопливо крестится, избегая смотреть нам в глаза, когда сумма нашего чека достигает 66,6 доллара. Мы-то собирались найти где-нибудь поблизости ресторан или придорожное кафе, но после этих демонстраций, вернувшись в машину, решили, что лучше нам убраться отсюда подобру-поздорову. Меньше чем в миле от заправки мы заметили «Мотель 6» [25] и зарулили на парковку. Постой оплачивается заранее, на ресепшене круглосуточно предлагается горячий кофе, а к нашему номеру ведет длинный стерильный коридор наподобие больничного. Мы прихватываем из багажника кое-что из предметов первой необходимости. Когда открываем дверь номера, видим, что комната затоплена уютным светом, в лучах которого даже такая безликая унылая обстановка воскрешает в душе сладкие воспоминания детства: простыни и пододеяльники в симпатичный цветочек туго заправлены за матрасы, частички пыли весело резвятся в потоке солнечного света, проникающего сквозь не до конца сдвинутые тяжелые шторы из зеленого плюша.
Дети тут же обживают комнату, прыгают между кроватями, включают телевизор, выключают телевизор, пьют воду из-под крана. Потом мы обедаем, рассевшись на постелях, сухими хлопьями из коробки, и на вкус они очень даже ничего. После еды дети изъявляют желание ополоснуться, и я наполовину наполняю для них ванну. Затем выхожу из номера, чтобы присоединиться к мужу, а дверь оставляю приоткрытой на случай, если кто-то из детей позовет нас. Им обязательно требуется помощь в их маленьких умывальных ритуалах. По крайней мере, в том, что касается умывальных привычек, родитель временами ощущает себя проповедником канувшего в века сложнейшего религиозного культа. В нем больше ритуальности, чем разумного начала, верований, чем здравого смысла: колпачок с зубной пасты свинчивается вот так, пасту выдавливать надлежит вот эдак; от рулона туалетной бумаги следует отмотать вот такой длины кусок, не больше и не меньше, и чтобы как следует вытереться, сложи ее вот так или скомкай вот эдак; шампуня сначала столько-то отлей на руку и только тогда наноси на волосы; затычку из ванны вынимай, только когда из нее вылезешь, никак не раньше.
Муж уже разложил свою записывающую аппаратуру и сидит на улице у дверей нашей комнаты с микрофонным бумом наготове. Я устраиваюсь рядышком тихой мышкой, не желая своим присутствием исказить звук чего-нибудь, что он собрался записывать. Мы двое сидим на бетонном полу, скрестив по-турецки ноги и прислонясь к стенке спинами, чтобы дать им отдых. Мы открываем жестянки с пивом и сворачиваем самокрутки. В соседнем номере без устали и передышки лает собака. Из другого номера за три-четыре двери от нашего появляются мужчина с дочерью-подростком. Он крупный и медлительный; у дочки тоненькие как спички ноги, под наброшенным на плечи жакетом только купальник. Они направляются к припаркованному перед их дверью пикапу и забираются внутрь. От взрыка запущенного мотора собака в соседнем номере смолкает, затем снова разражается лаем, теперь более нервозным. Я потягиваю пиво и провожаю взглядом отъезжающий пикап. Вид этих двоих незнакомцев – отца с дочерью, мать отсутствует, – забравшихся в высокую кабину пикапа, чтобы отправиться, надо думать, в бассейн где-нибудь в соседнем городке, чтобы вечерком вволю поплавать, приводит мне на память что-то из сказанного Джеком Керуаком об американцах: насмотревшись на них, «так и не поймешь, что грустнее, звуки из музыкального автомата или от похоронной процессии». Возможно, слова Керуака относились не к американцам вообще, а только к тем, кого Роберт Франк фотографировал для своей фотокниги «Американцы». Мой муж еще несколько минут записывает, как собака надрывается лаем, пока его не призывают дети – у них что-то там не задалось с пастой и полотенцами, и нужна срочная помощь, – и мы оба возвращаемся в номер.
ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ПУНКТ
Я чувствую, что не засну, и, когда дети наконец укладываются в постели, я снова выхожу из номера, миную длинный коридор, подхожу к нашей машине и открываю багажник. Я зависаю над дорожным скарбом, набитым в наш багажник, и вдумчиво изучаю его содержимое, словно выбираю в предметном указателе, на какой странице открыть книгу.
В левой части втиснуты наши коробки: пять с архивами – хотя только оптимист рискнул бы назвать мешанину надерганных нами разрозненных материалов архивами – и две пустые, под будущий архив детей. Я украдкой заглядываю в коробки под номерами I и II, это коробки мужа. Часть книг в них о том, как документировать собранные материалы или как в процессе документирования составлять архив и работать с ним; другие книги – фотоальбомы. В коробке II я нахожу фотоальбом Салли Манн «Ближайшие родственники». Я листаю его, разглядываю фотографии, присев прямо тут же на бордюре. Мне всегда нравилось, какими Салли Манн видит детей и какие кадры в ее понимании раскрывают детство: на ее снимках рвота, синяки, оголенные тела, мокрые кровати, строптивые взгляды, смущение, необузданная детская ярость. И нравится вечно присутствующая в ее снимках противоречивость, спор между документальным кадром и постановочным, между желанием поймать мимолетное мгновение жизни и сделать постановочное фото мимолетного мгновения. Манн где-то писала, что фотографии на свой лад создают память и вытесняют собой реальное прошлое. В ее фотоработах нет ностальгии по мгновению, которое ей посчастливилось случайно поймать в объектив, пока оно не кануло безвозвратно. Скорее, это признание, что ей не просто посчастливилось застать и запечатлеть интересный момент, а что она украла его у реальности, специально выдернула из непрерывной целостности жизненного опыта ради того, чтобы сохранить его.
Мне приходит в голову, что если вот так копаться в мужних коробках, нечасто, конечно, и тайком, когда он не видит, и по возможности переслушать все записи в его звуковом архиве, то вдруг я найду верный подход к истории, которую собираюсь документировать, и форму, какой она требует? Архив представляется мне подобием долины, где мысли гуляют на свободе и возвращаются назад уже обновленными, выздоровевшими. Ты вышептываешь в ее пустоту интуитивные догадки и мысли, надеясь услышать что-нибудь в ответ. И иногда, только иногда, к тебе действительно возвращается их эхо, реальные отзвуки чего-то, расставляя все по своим местам, когда тебе наконец-то удается попасть в нужную тональность и отыскать нужную отражающую поверхность.
Теперь я изучаю коробку номер III моего мужа, и на первый взгляд это чисто мужская походная библиотечка, компендиум для бродяги, собравшегося покорять и обживать новые земли: «Сердце тьмы» Дж. Конрада, «Кантос» Эзры Паунда, «Бесплодная земля» Элиота, «Повелитель мух» Голдинга, «На дороге» Керуака, «2666» Боланьо [26] и Библия. Среди прочего обнаруживается маленькая беленькая книжечка – гранки романа Натали Леже «Неназванное для Барбары Лоден». В этой компании книжечка выглядит немного неуместно и, зажатая среди солидных томов, тихо помалкивает. Сжалившись, я вытаскиваю ее из общей стопки и возвращаюсь с ней в комнату.
АРХИВ
В своих постелях они звучат тепло и беззащитно, как выводок уснувших волчат. Каждого я различаю по манере дышать во сне: муж спит у меня под боком, а дети рядком на составленной из двух односпальных широкой кровати. Проще всего выделить девочкины звуки, она почти урчит, аритмично посасывая во сне большой палец.
Я лежу в постели и слушаю их звуки. В комнате темно, лишь фонарь на парковке обрамляет шторы золотисто-рыжей, цвета виски с апельсиновым соком, опушкой. По шоссе в этот глухой час не проезжает ни одной машины. Закрой я глаза, и тревожные видения вперемешку с муторными мыслями закружатся вихрями в моих глазницах и вплеснутся мне в мозг. Я не буду закрывать глаза, я таращусь в ночь и пробую представить себе глаза членов моего спящего племечка. У мальчика они светло-карие, их взгляд, обычно мягкий, слегка подернутый дымкой мечтательности, может внезапно вспыхнуть радостью, а то и полыхнуть неистовой яростью, какой пламенеет взгляд у натур слишком необъятных и пылких, чтобы усмирять свои страсти, «чтоб исчезать безропотно в ночи», как писал Дилан Томас. У девочки глаза черны и огромны. Стоит ей пролить хоть слезинку, и вокруг них моментально проступает каемка красноты. У девочки глаза невероятно выразительные, и все внезапные смены ее настроения прочитываются в них как в открытой книге. Наверное, в детстве у меня были точь-в-точь такие глаза, как у нее. Мои взрослые глаза, вероятно, уже не так переменчивы, их взгляд
