речевых записей», журнал Organised Sound, том 11, выпуск 1
Поиски корней – не что иное, как завуалированный способ ходить вокруг да около.
Хосе Бергамин
Когда заплутаешь в дороге,
Натолкнешься на мертвых.
Фрэнк Стэнфорд
САРГАССОВО МОРЕ
В Балтиморский аквариум мы добираемся только после полудня. Мальчик уверенно ведет нас через толпу прямо к главному бассейну, где обитает гигантская черепаха. Велит остановиться и наблюдать, как это прекрасное меланхоличное создание кругами плавает в своем водном пространстве, напоминая душу беременной женщины – такая же зачарованная, отрешенная, застрявшая во времени. Спустя несколько минут девочка замечает, что у черепахи всего один передний плавник.
А где ее вторая ручка? – спрашивает она своего брата, в ужасе округлив глаза.
Этим черепахам для жизни хватает только одного переднего плавника, потому эволюция им один и оставила, это называется дарвинизм, уверенно заявляет мальчик.
Мы не совсем понимаем, продиктованы ли его слова тем, что он вдруг повзрослел и хочет оградить сестру от жестокой правды жизни, или просто на свой ошибочный лад переиначивает теорию эволюции. Скорее всего, последнее. Ну и ладно, мы не будем поправлять его. Табличка на стене, которую можем прочитать все мы, кроме девочки, сообщает, что черепаха потеряла плавник в Лонг-Айлендском проливе, где ее одиннадцать лет назад спасли от гибели.
Одиннадцать… ничего себе, всего на год больше, чем мне! – возбуждено восклицает мальчик, хотя привык сдерживать свои порывы.
Пока я стою у бассейна и разглядываю огромную черепашищу, не могу отделаться от мысли, что она являет собой некую метафору. Но прежде чем я успеваю сообразить, метафору чего, мальчик берет слово и лекторским тоном сообщает нам, что черепахи вида, к которому относится Калипсо, родятся на Восточном побережье и сразу же поодиночке уплывают в Атлантику. Иногда проходит больше десяти лет, прежде чем они возвращаются в прибрежные воды. Черепашата начинают свой путь на востоке, а дальше их подхватывают теплые течения Гольфстрима и уносят на просторы океана. В конечном счете они достигают Саргассова моря, а море, поясняет мальчик, называется так из-за гигантского скопления водорослей саргассум, они плавают на поверхности, но почти неподвижны, потому что их держат в плену круговые морские течения, которые заворачиваются по часовой стрелке.
Я и раньше слышала это слово, саргассум, но до сих пор не знала, что оно означает. У Эзры Паунда есть одна строка, смысла которой я никогда не могла понять до конца, да и названия стихотворения, признаться, не помнила: «Ты и твой разум – наше Саргассово море» [20]. Строка всплывает в памяти, пока мальчик продолжает доклад об этой Калипсо и ее путешествиях по морям Северной Атлантики. И зачем только Паунд упоминает Саргассово море? В бесплодных умствованиях? В пустых мечтаниях? Или это образ кораблей, продирающихся через вековые завалы бессмыслицы? Или это всего лишь метафора человеческого разума, застрявшего в круговоротах напрасных мыслей, неспособного когда-нибудь освободиться от разрушительных стереотипов?
Мы уже собираемся уходить, но сначала мальчик желает сделать свое первое фото подаренным поляроидом. Он ставит меня и мужа перед главным бассейном, повернув спинами к черепахе. Девочка становится рядом с ним – у нее в руках тоже фотоаппарат, только невидимый, – и пока мы стоим замерев, прямые как палки, со смущенными улыбками на лицах, оба они критически оглядывают нас, как будто это мы дети, а они наши родители:
Ну-ка, скажите чи-и-и-из.
Мы послушно скалимся и тянем:
Чи-и-и-из.
Чи-и-и-из.
Но из фотоаппарата выползает пустая сплошь молочно-белая карточка, как будто вместо настоящего он запечатлел наше будущее. Или его снимок запечатлел не наши с мужем физические оболочки, а наши умы, блуждающие, барахтающиеся, потерявшиеся в почти бездвижном круговращении мыслей, вопрошая «почему?», размышляя «где?», пытаясь понять «что дальше?».
КАРТЫ
Приди нам в голову нанести на карту нашу оставленную позади жизнь в городе, отметить на ней наши ежедневные круговые передвижения и маршруты, она была бы совсем непохожа на маршрутную карту, которая поведет нас теперь через всю эту огромную страну. На карте наши будни в Нью-Йорке представляли бы собой пучок разбегающихся линий: в школу, на работу, в местные командировки, на встречи, на совещания, в книжный магазин, в гастроном по соседству, к нотариусу, на прием к врачу, – но они неизменно закольцовывались бы и под конец дня сходились в одну точку. Этой точкой была квартира, в которой мы вчетвером прожили четыре года. Пускай и довольно тесное, это пространство излучало для нас особый свет, под лучами которого мы срослись в семью. То был наш общий центр притяжения, опора, которой мы вдруг лишились.
В салоне машины мы не дальше вытянутой руки друг от друга и тем не менее разобщены, как четыре не связанные между собой точки, – каждый на своем сиденье, наедине со своими мыслями, и каждый как может молча справляется с перепадами своего настроения и невысказанными страхами. Утопая в пассажирском кресле, я кончиком карандаша прослеживаю по карте наш маршрут. Автомагистрали и шоссейные дороги венами и капиллярами пронизывают сложенное в несколько раз бумажное полотно карты (это карта всей страны, слишком большая, чтобы целиком развернуть ее в салоне). Я веду карандашом над длинными красными, желтыми и черными линиями и про себя читаю названия соединяемых ими географических пунктов: благозвучные, как, например, Мемфис, неуместные – Трут-ор-Консекуэнсес, Шекспир [21] (откуда вдруг?) – или старинные, вобравшие новые мифологические смыслы: Аризона, Апаче, Кочис Стронгхолд [22]. Поднимая глаза от карты, я вижу прямое как стрела, уходящее за горизонт шоссе, увлекающее нас в наше неопределенное будущее.
АКУСТЕМОЛОГИЯ
Взаимосвязи звука и пространства намного глубже, чем мы обычно представляем себе. Звуки не только дают нам знать, понимать и ощущать, что мы перемещаемся в пространстве, эта связь как раз очевидна; но есть и более глубинная: звуки, которые наслаиваются на окружающее пространство, позволяют чувственно переживать это пространство. Для нашей семьи главным утренним звуком всегда было радио, оно размечало нам трехчастный переход от сна, когда мы были разобщены каждый своими сновидениями, к раннеутренней толчее на пятачке ванной и кухни, а дальше – на просторы большого мира за нашим порогом. Уж что-что, а звуки радио были нам близки и знакомы. Под звуки радио мы просыпались каждое утро в нашей нью-йоркской квартире: муж, поднявшись с постели, первым делом включал приемник. Мы все слышали, как его настырные звуки рикошетили от глубин наших подушек и наших дремотных сознаний, и выползали из кроватей на кухню. Дальше наше утро заполняли мнения экспертов, злободневность, факты, запах кофейных зерен, и мы рассаживались за столом, обмениваясь короткими:
Передай молока.
Держи соль.
Спасибо.
Нет, ты слышал, что они сказали?
Ужас какие новости.
Сейчас, пока мы проезжаем через более-менее населенную местность, мы ищем в эфире устойчивый радиосигнал и слушаем разные станции. Если попадаются новости о положении на границе, я прибавляю громкость, и все мы замолкаем, навострив уши: как сообщают, каждый день сотни детей нелегально переходят границу в одиночку, без взрослых, тысячи – каждую неделю. Дикторы на радио называют это иммигрантским кризисом. Массовый наплыв детей, как они выражаются, внезапно взметнувшаяся волна. Документов при них нет, это нелегалы, чужаки, говорят другие. Нет, они беженцы, возражают третьи, по закону им полагается защита. Закон утверждает, что они должны получить защиту; зато вон та поправка гласит, что ничего и не должны. Конгресс разделился во мнениях, общественность разделилась во мнениях, пресса не упускает своего в мутной воде перебранки всех со всеми, а некоммерческие организации сбиваются с ног. Кого ни послушай, у каждого имеется свое мнение; общего согласия ни по одному вопросу как не было, так и нет.
ПРЕДЧУВСТВИЕ – ДЛИННАЯ ТЕНЬ [23]…
В этот день мы уговариваемся, что с сумерками сразу остановимся на ночевку, и во все последующие дни тоже. Только до сумерек, не позже. Как только меркнет дневной свет, дети становятся несносны. Они ощущают, что день клонится к концу, и предчувствие, что длинная тень косая вот-вот утопит мир в потемках, меняет их настроение, затмевает дневную покладистость их характеров. На мальчика, обычно такого мягкого и выдержанного, нападает беспокойство, и он по поводу и без повода раздражается; девочка, обычно такая восторженная и жизнерадостная, превращается в привереду и немного хандрит.
МУЗЫКАЛЬНЫЕ
