– Ладно, – резко оборвал я свои мысли. Не хочу думать про пятую ногу собаки. Поднес книгу ближе к лампе, чтобы было видно. – Давай читать.
18
– Она смотрит на тебя, – показал он на окно. Дылда стояла, прижавшись лбом к стеклу, глаза вытаращены, рот приоткрыт. Изо рта свешивалась нитка слюны. Мне стало противно от этого зрелища. Розетка выглядела лучше.
– Почему на меня? Может, на тебя? – огрызнулся я, отвернувшись от окна.
– На тебя. Инвалид и психичка – жених и невеста.
Я повернулся на костылях, выпустил один из руки и двинул пацану в челюсть. Немного смазал. Точнее, сильно смазал. Задел его только костяшкой.
– Слабак безногий. Палки не растеряй! – заорал тот, от неожиданности отпрыгнув на метр от меня. Опомнился, подошел и приставил к моему лицу кулак.
– Мальчики, что у вас? – строго спросила медсестра, отвернувшись от своих любимых кустов.
– Ничего, – хмуро буркнул я, отдернув лицо от его костлявого кулака.
– Ничего, – залыбился тот, похлопал меня по плечу и как ни в чем не бывало стал прогуливаться по дорожке в противоположную от нас с медсестрой сторону.
– Просто не обращай на него внимания, – попыталась утешить меня та.
Интересно, зачем? Я что, такой жалкий, что меня утешают? Отвернулся от нее молча. Снова взглянул в окно. Дылда все еще была там. Рот, казалось, раскрыт еще шире, чем раньше. Шея тонкой палкой торчит из белого обрезка бесформенного больничного халата. Глаза смотрят явно на меня. Откуда ей знать, что вот этот небольшого роста пацан с всклокоченными волосами – это именно я, тот, кто вчера ей книжку читал через розетку? Или она не знает, что я – это я?
Заметив мой взгляд, она махнула мне рукой, улыбнулась. Улыбка у нее была широкая, на все лицо. Оно при этом как бы растягивалось по горизонтали, становилось похожим на грушу.
Она замахала веселее, и я отвернулся. Казалось, на меня сейчас пялится весь больничный парк. По крайней мере, медсестра и костлявый пацан – точно. Костлявый еще недобро лыбился при этом. Я стал рассматривать свои ботинки. Левая нога стояла ровно, правая – криво, потому что я ее подгибал. Она не очень-то хотела стоять. По шнурку полз огромный муравей. Я смотрел, как он забирается на мою штанину и проворно ползет вверх по ней. Вот уже достиг футболки. Интересно, он, когда доберется до макушки, поползет вниз? Получится кругосветное путешествие для муравья.
Насладившись муравьем, я поднял глаза к окну Дылды. В окне тихо белели потолок и кусок стены.
19
Следующая таблетка отправилась вслед за первой. Первая была желтая, она растянулась по раковине мокрым порошком. Я капал на нее водой, она размякала. Вторая – белая. Пытался представить себе, что это вражеские танки, но это было трудно: танки не превращаются в мокрый порошок. Поэтому просто размачивал таблетки. Повернул голову вправо, чтобы посмотреть в зеркало, какое у меня лицо, когда я размачиваю таблетки. Обычное. В последнее время оно у меня всегда одинаковое.
20
– А вот и мама футболиста! – врач бодро улыбался, войдя в палату. Я распластался на кровати, как обычно во время посещения мамы, под капельницей.
Врач зашел, держа мою карту в руке, и как-то неловко поглядел на маму. Этот взгляд никак не вязался с его бодрым тоном.
– Можно с вами переговорить? – спросил он уже не так бодро, и они вышли.
Мама вернулась довольно скоро, без доктора. Наверное, опять бодро убежал по своим делам.
– Как твоя нога? – спросила она.
– Я уже отвечал сегодня на такое, – сказал я. Врач с утра тоже спрашивал.
– Она стала хуже?
– Я не знаю, мама.
– Но это же твоя нога! – нервно сказала она и провела рукой по набухшим векам. Не выспалась, что ли?
– Вроде так же. Лучше расскажи о школе. Или что тетя Люба говорит хотя бы.
Мама встала и молча прошлась по комнате, остановилась у окна и долго вглядывалась в него. Неужели интересней, чем на меня смотреть? Может, больные выстроились в какую-нибудь интересную фигуру? У них флешмоб, может быть? Они танцуют? Или играют в футбол? Или газон просто настолько качественно подстрижен, что мама залюбовалась? Мама повернулась и принялась долго смотреть на меня. Глаза у нее покраснели.
– Антоша, – мама в задумчивости села на краешек моей постели и провела рукой по моей голове. Не люблю, когда она так делает. В носу защекотало. – Ты пьешь все таблетки, которые дают?
– Да, – сказал я и отвернулся к стене лицом. Горькие они. Ненавижу таблетки.
– Или нет? – мама смотрела на меня грустными глазами, я это почувствовал по голосу. Но не обернулся проверить. Ну вот, приходится врать родной матери. А все из-за каких-то дурацких таблеток.
– Они горькие, – сказал я. Лопухнулся. Это все равно что сказать: «Я смыл все таблетки в раковину» – то есть правду. Мама вздохнула и помолчала. Странно, я думал, ругать будет.
– Антоша, какой же ты глупый, – тихо сказала она и опустила лицо на ладони.
– Что? Глупый? – рассердился я. Но мама сидела так, с лицом на ладонях, и тихонько всхлипывала. – Почему глупый?
– Если не пить таблетки, то не выздоровеешь, – мама плакала.
– Совсем?
Мама встала и снова остановилась у окна. Я вспомнил отчего-то Дылду, которая радостно сообщила мне, что «иногда смотрит в окно». Не к месту вспомнил. Мама стояла спиной ко мне и утирала слезы со щек.
– Врач сказал, – наконец заговорила она, – что обследование показало неутешительные результаты. Состояние ноги ухудшилось.
Я машинально взглянул на свою ногу. Такая же. Правда, она была под одеялом, я видел только контур. Но контур такой же, как и раньше.
– Надо пить все таблетки и делать все, что говорит врач, – продолжала мама.
– Я что, не смогу бегать?
– Пока тебе придется полежать. И гулять с костылями
