от всех других звуков.
Я снова взглянул на книгу. Она растянулась на полу во весь свой переплет и лежала обездвиженно. И правда, как мертвая. Я приподнялся на локте и еще некоторое время смотрел на книгу.
Опустил ноги на пол. Холодный. Не стал надевать тапки. Взял костыли и, стараясь ими не брякать, доковылял до стены. Наклонился, поднял книгу. Примятый уголок обложки был немного оборван.
Я забрался в кровать, открыл книгу снова наугад: «– Не спа-ать! Не спа-а-ать!
Содрав лед с ресниц, Эля увидела Акима, опершегося руками о возок. Весь он в снегу, в куржаке, все на нем состылось, шуршало, дыхание рвалось, глаза в мерзлых щелях светились всполошенно, на щеках пятна млечного цвета. Эля никогда не видела обмороженных людей, но все равно испугалась – так, только так, бескровно, чужеродно может выглядеть отмирающее тело».
Прям книга о выживании.
Открыл титульный лист. Там был изображен какой-то дядечка, смотрящий в сторону. И подписано: Виктор Астафьев.
Положил книгу на тумбочку. Примятый край обложки оттопырился. Я пригладил его пальцем, но он не захотел приглаживаться. Я оставил его в покое. Книга разинула свой бумажный рот и так и застыла.
Я посмотрел на розетку. Выпучила на меня свои дырки. Молчит. Мне стало жаль, что я кричал на эту дурочку. И я не про розетку. Я про Дылду.
– Дылда.
Розетка молчала. Книга укоризненно лежала. Даже лампа на потолке, и та висела как-то осуждающе.
– Дылда.
Тихо.
– Дылда.
Снова тихо.
– Дылда, – без особой надежды повторил я. Нужна она мне больно… Уснула там, поди. И я ни при чем. Ну, крикнул, что с того?… Но что-то противное растекалось во мне. Кажется, я был бы рад сейчас, если бы она ответила. Кажется, так.
– Антоша.
– Да, я тут, – я пододвинулся к розетке ближе. От сердца отлегло, я даже улыбнулся. Вот болван.
– А мы?
– Что – мы?
– Мы живые?
– В смысле?
– Книги не живые. А мы – живые?
– Конечно.
– Почему?
– Что – почему? – опять она несет какую-то чушь, которую я не понимаю, и приходится переспрашивать, как будто я тупой.
– Как ты понял, что живой?
– Никак не понял. Я просто живой, – начал раздражаться я. Отодвинулся от розетки. – Родился, вырос.
Правда, пока не очень вырос.
– Я тоже живая?
– Да.
– А как ты понял?
Я промолчал. Как я понял? Голос слышу. Видел в окне стриженую макушку.
Послышался протяжный прерывистый вздох.
– Я никогда не ела клубничный торт.
Я лежал на спине и глядел на люстру. Она уже висела не так осуждающе, как пять минут назад. Она просто висела.
– Я только шоколадный ела, – горько сказала Дылда за стеной, как будто это трагедия – есть шоколадный торт. – Мне мама резала. Я свечи задула.
Опять она про эти свечи. Больше вспомнить нечего?
– Шоколадный тоже вкусный, – сказал я, лишь бы что-то сказать.
– Вкуснее клубничного? – последовал вопрос с надеждой в голосе.
Вообще-то нет, не вкуснее.
– Да, вкуснее, – сказал я. Врать нехорошо – так мама говорит. Папа тоже так говорил, пока не ушел в другую семью, к новой рыжей дочери. Папа. Обещал прийти, но прошла уже неделя. Я знаю, он много работает. Придет, наверное. Хотя какая разница?
Чтобы не думать, я перевернулся на другой бок. Почти помогло.
– Я не помню вкус торта, – снова послышался голос Дылды. – Даже шоколадный не помню.
«Как можно не помнить вкус торта?» – подумал я.
– Ты давно здесь? – спросил я.
– Да.
– Сколько?
– Не знаю. Я тут живу.
– Как это – живешь? В больнице? – не поверил я и даже приподнялся на локте. Как можно жить в больнице?
– Да. Я сначала жила в другой больнице. Потом тут. Я временно, – тихо проговорила Дылда. И тут вдруг бодро и как-то хвастливо заявила: – А я в окно смотрю иногда!
Нашла чем хвастаться…
– А еще у меня есть карандаш! Я его под подушкой прячу, – восхищенным шепотом добавила она.
Опять она про этот карандаш.
– А папа с мамой? – спросил я. Зачем я лезу? Мне-то что с того, что она тут живет? В больнице. С окном и карандашом.
– Папа приходит ко мне часто, правда! Он постоянно приходит! Мы гуляем! Там. По этой… Там. По парку, – затараторила Дылда, спотыкаясь через слово.
Еще бы добавила: «Честное слово!» Как мама, когда говорит, что скоро я смогу играть в футбол. Правда, правда!.. В общем, не очень-то я ей поверил.
– Ладно. Хорошо, – сказал я.
– Он хороший такой, – сказала Дылда взволнованно. – Приходит всегда.
Ага. Как мой.
– Ладно. Хорошо.
– Правда!
Я вспомнил только, как он уходил. Исчез в листве. В ярко-зеленой листве. А я остался в белых стенах.
Свет лампы вдруг стал резать мне глаза. Я потер их, не помогло. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, взял книгу с тумбочки, открыл начало. Начало расплывалось. Я поморгал. Снова потер глаза. Буквы приобрели четкие очертания, и я принялся читать вслух: «Как маленькая тропинка выходит в конце концов к широкой тропе, а то и к дороге, так и человек…»
– Антоша? – непонимающе прошептала Дылда за стеной.
– Читаю книгу, как ты просила.
– Ту книжку? – голос показался мне почти радостным. – Которую тебе мама принесла?
– Да, ту книжку, которую мне мама принесла.
До меня вдруг дошло, что она через розетку слышит все наши разговоры. Слышит и молчит. Я начал злиться, но в голове у меня все еще звучал ее натуженно воодушевленный голос, когда она распиналась о своем папе и как он часто к ней ходит. Как же, ходит он к ней! Нужна она ему, как собаке пятая нога.
