дети вообще редко задают родителям правильные вопросы. Им не приходит в голову спросить у родителей, через что они прошли, как оказались в этой точке своей жизни. Вы принимаете нас как данность. Ведете себя так, как будто мы всесильные, но это же неправда. Я делал все, что мог, для твоей матери, для вас с сестрой, но это было нелегко и далеко не всегда получалось. Знаешь, когда ты родилась – мой первый ребенок, моя первая дочь, – через несколько часов после родов я вышел из больницы и сел на скамейку. В каком-то смысле я все еще там сижу. Я не идеален, знаю. Даже допускаю, что так и не смог взяться за ум. Но никто не учил меня быть отцом или мужем. Я шел на ощупь. Мне скоро шестьдесят, а я до сих пор не знаю, как по-другому, как правильно. Ты видела, как я готовлю, и знаешь, на что я способен. Но теперь это в прошлом. Ты выросла. Все кончено. Ты больше не мой ребенок, не моя маленькая девочка. Ты даже не захотела забрать мой ресторан.
Он вдруг разрыдался. Мне захотелось сказать, что он все-таки был хорошим отцом, но потом я вспомнила, что и сама была хорошей дочерью. Что я выросла, потому что так устроена жизнь. Что я имею право делать все, что захочу. Я поцеловала его, сказала, что люблю, и направилась к двери. Выйдя на улицу, я вытерла слезы и почувствовала, что мои руки пахнут так, будто я скребла землю ногтями.
Как-то вечером к нам в ресторан зашел один посетитель. Было довольно рано, и мы с Мариной посадили его у окна, но он захотел пересесть за столик поближе к кухне. Его выбор блюд меня удивил, но я не придала этому значения. Я присела у бара попить воды перед второй сменой, а он подошел оплатить счет и представился мне как Бенш. Первое слово, которое он произнес, запомнилось мне настолько, что десять лет спустя я все еще звала его по фамилии – даже после того, как ее стали носить наши дети.
Назвав свою фамилию, он сказал:
– Я ресторанный критик.
– И?.. – спросила я.
– И, – ответил Бенш, – я напишу статью о вашем ресторане. Пока не скажу, что точно в ней будет. Но я хотел бы пригласить вас на ужин, чтобы поговорить об этом.
– Хорошо.
Через неделю мы пошли ужинать в крошечный, неизвестный мне вьетнамский ресторан в районе Трастевере. Он взял соевые блинчики с креветками и бо лук лак с чашей белого риса, а я – амок с лососем и жареную лапшу. Он улыбнулся и сказал мне:
– Прежде чем начать, я должен задать вам три вопроса, которые дополнят ваш портрет.
– Не знала, что вы делаете мой портрет.
– Честно говоря, я тоже сначала не знал. Но в процессе написания это стало очевидно. – Он посмотрел мне в глаза и снова уткнулся в исписанный листок, который держал в руке. – Итак, вопросы. Ваш любимый рецепт. Ваша любимая песня. И, конечно, ваш любимый ресторан в Риме.
– Я не могу ответить на первый вопрос. Что до второго, то пусть будет «How?» [12] Джона Леннона. Мой любимый ресторан еще полгода назад принадлежал Кассио Чезаре.
– Но он же закрылся или?.. – спросил Бенш.
– Да.
– В смысле исчез. Его даже на карте больше нет.
– И тем не менее это мой любимый ресторан.
– Это невозможно, – вежливо ответил он. – Но я запишу.
Весь оставшийся вечер Бенш говорил и говорил, но при кажущейся многословности он не прекращал задавать мне вопросы. Мы встретили нескольких его знакомых: казалось, они были искренне рады его видеть. Я отлично провела время, хотя и не очень понимала, как себя вести.
Несколько дней спустя он снова пригласил меня в одно очень модное место: бывшая обувная фабрика, кухня в стиле пуантилизм, жареный кунжут, юдзу, свежевыловленная рыба. В этот раз Бенш рассказывал мне, чем он занимается помимо критики. На самом деле он преподает литературу, но ему понадобилась подработка, а один из его друзей работает в журнале – так он и получил это место. Ему нравится есть и писать, к тому же это возможность проветриться после того, как целый день просидишь над книгами. Когда я спросила у него, почему из всех возможных предметов он выбрал литературу, он улыбнулся и ответил:
– Мои родители оба преподавали английский. Дома они часто говорили на нем между собой. Я до сих пор не знаю некоторых слов на итальянском, потому что мои родители никогда их не использовали. Например, ворс, скапливающийся в барабане стиральной машины, – родители называли его lint, и, хотя я уже не раз слышал, как это будет по-итальянски, это слово всегда вертится у меня на языке, но никогда не всплывает. Или brass [13] – этот цветной металл, из которого делают краны или маленькие декоративные предметы, понимаешь, да? Не знаю, как сказать по-итальянски.
– Rame.
– Вот, точно. Rame.
– И pelucchi [14].
– Спасибо. Вот видишь, не то чтобы это были какие-то полезные или необходимые слова, наверное, можно вполне обойтись и без них, но я просто не знаю их на итальянском, а это как минимум странно. Я выучил английский еще совсем юным, возможно, в первую очередь потому, что это был язык, на котором говорили мои родители, чтобы я их не понимал: естественно, я изо всех сил пытался проникнуть в его тайну. Некоторые дети предпочитают держаться от родителей на расстоянии, другие, наоборот, стараются быть как можно ближе, и я определенно относился ко второй категории. Я стал специалистом по английской литературе, и парадоксальным образом это был мой бунт, поскольку мои родители, будучи лингвистами, подходили к языку с максимальной научной строгостью, я же решил примкнуть к тем, кто изгибал, разрушал, переизобретал его по своему желанию. «Я не хочу знать, откуда слова пришли, я хочу знать, куда они идут».
Я нервно сглотнула. Много лет спустя он даст мне почитать свою статью для L’Unità, где напишет:
«Кажется, все забыли об одном фундаментальном законе: в литературе издавна ценилась форма, а не сама история. Все уже давно сказано, все. Мы примерно знаем, что такое жизнь, потому что мы ее проживаем. Мы ищем и должны искать в литературе не то, что уже знаем, а то, что нам неизвестно. Важна именно непривычность – смена обстановки. Мы не обращаемся к литературе, чтобы чувствовать себя там как дома: напротив, хотим быть чужаками. Мы приходим послушать историю и ждем, что слова будут расположены в каком-то новом порядке. Сюжетов нам хватает всегда – ну или не хватает никогда, это лишь вопрос угла зрения. Но литература складывается из букв и их порядка, синтаксиса, грамматики, композиции. Вот в чем суть, и мне не хотелось бы, чтобы об этом забывали. В литературе нет ничего прозаичного. Слова терпеливо выстраиваются друг за другом в поисках истины».
Мне нравилось, как он говорит о книгах, о кулинарии, нравились его волосы цвета скорлупы фундука, нравилась его одежда, грубая ткань штанов, его плащ, нравился звук его голоса, когда он говорил мне «Привет» или возражал: «Оттавия, ради всего святого», мне нравилось, как, закрыв глаза, он кладет пальцы на веки и бесшумно смеется, как от смеха подпрыгивают его плечи, мне нравилась его внешняя простота, его общительность, легкость, с которой ему доверяли знакомые. Мне нравилась его способность держать дистанцию, никогда не вторгаться на мою территорию, не пересекать границ, но в то же время излучать такое количество тепла: он был как костер с потрескивающими дровами, капучино, веранда под дождем.
На нашем третьем свидании он рассказал мне, как проводит дни. Как и я, он встает в пять утра. Сидя в кресле, смотрит на небо из окна в своем доме на Пьяцца делла Република и, пока я бегу в ресторан с корзинкой под мышкой, читает. Когда колокола Санта-Мария-Маджоре бьют девять утра, он принимает душ, выходит за кофе с пирожным, читает газету у барной стойки; я обслуживаю первых посетителей – он
