есть дела поважней, чем карьера Майкла. А для меня ничего важней, чем мой сын, нет и быть не может. Поэтому я и звоню!
Нине померещился странный звук. То ли писк, то ли скрип, то ли отдаленный смешок.
– Лариса! Ты слышишь меня?!
– Слышу, Ниночка… – Одной рукой Лариса прижала трубку к уху, другую выставила вперед как копье. Теперь Клаудио не завалит ее целоваться, пока она не закончит этот разговор. Сам же требует от нее профессионализма и сам же отвлекает. – Нина, я тебя слушаю внимательно.
Сдерживаясь, чтобы не провалиться в раздражение, Нина рассказала про встречу в кафетерии и про свои опасения. Если действительно сработало слово Лысенкова, значит, он многое может. А раз так, то вполне вероятно, что результаты допинг-контроля будут подтасованы, сколько бы Майкл ни промывал свой бедный желудок. Лысенков этот непрост. Он с большой вероятностью связан с мафией. Здесь страшная провокация может быть! Нина всего сказать не может, но если Лысенкову и тем, кто за ним стоит, нужен скандал, то они соткут его из воздуха. Карьера Майкла будет погублена! Зачем бы Лысенкову помогать Майклу? С какой стати?
– Нина, Лысенкова я в упор не знаю. Это кто-то новый. – Лариса чеканила слова. – Но, Нин… – Ее голос резко смягчился и стал почти ласковым. – Ниночка, если ты так уверена, что всесильные мафиози оказывают знаки внимания твоему сыну, может быть, лучше самим отказаться от участия в чемпионате? Так, мол, и так. Участвовать не будем, мафии боимся. Ты не стесняйся, Ниночка, ты только скажи, Майкла мигом исключат! Я тебе обещаю.
Клаудио, не встречая ни отклика, ни сопротивления, давно перешел на активное самообслуживание – самозабвенно обнимал Ларису сзади.
– Знаешь, как это называется? – На Клаудио Лариса не реагировала, реагировала на Нину. – Паранойя. Заболевание психики. Лечиться надо. – Она нажала красную кнопку отбоя.
Телефон замолчал, а Нина все сидела и сидела, прижимая молчащую трубку к уху.
А лечиться действительно надо: сердце болит нестерпимо. Словно тоненькая стальная нить режет ее сердце пополам. И не вздохнуть…
Чемпионат мира по фигурному катанию в Калгари бушевал уже два дня, с пятнадцатого января. Мужчины-одиночники, и в их числе Майкл Чайка, первый раз с короткой программой выходили на лед только семнадцатого. В шесть вечера.
Два с половиной дня Майкл ходил в полупьяном от всплеска эмоций состоянии. Алкоголя конечно же он в рот не брал ни капли. Клаудио убил бы его на месте, убил бы и в землю закопал, но… Счастье и страх, смешанные в равных долях и взбитые в пену, пьянили до слез. До восторга!
То ли живот болел, то ли аллергический насморк эмигрировал куда-то далеко на юг, в район телесного экватора, то ли буфетчики ледового дворца, сговорившись, подмешивали ему в кофе слабительное. Нервы у Майкла разыгрались, как никогда прежде… Чемпионат мира – не среди юниоров, среди взрослых. И он, восемнадцати лет от роду, полноправный участник, мистер Майкл Чайка! Есть на свете кто-то, кто не был бы счастлив при таких обстоятельствах?
Майкл сидел на трибунах, смотрел, как выступают парники и танцоры… Разъяренный Клаудио оборвал его нежный флирт с прелестной китаяночкой из Нью-Йорка и чуть не за шиворот поволок тренироваться. Майкл, идиотически улыбаясь, последовал за строгим педагогом.
Главное, по сути, уже произошло. Он участвует в чемпионате мира? Участвует! Остальное неважно. Участие само по себе – уже несусветный успех. Но потренироваться лишним не будет. Кто бы спорил?
…Вот и настала минута. Майкл надел костюм для короткой программы, зачехлил коньки и пошел на разминку. У него, кстати, отдельная гардеробная! На чемпионате мира у каждого выступающего отдельная гардеробная, как у голливудской звезды.
Маме это почему-то очень льстит. Она приволокла с собой полхолодильника снеди, разложила по лавочкам контейнеры с едой, термос с кофе, валерьянку. Последнее, естественно, для себя. Развесила куртки, свою и Майкла, на принесенные из дома вешалки. Куртка Майкла вполне вольготно чувствовала бы себя скомканной где-нибудь под лавкой, но маме видней, как организовать быт участника чемпионата мира. У нее даже надувная подушечка с собой оказалась – вдруг между разминкой и выступлением ребенок захочет минутку отдохнуть? Эта подушечка рассмешила Майкла вконец:
– Мать, ты здесь ночевать собираешься?
– Жалко тебе? Надувательство – первопричина, комфорт – следствие. Смотри, прелесть какая!
Синяя бархатистая резина быстро приняла форму пышной упругой подковы.
Нина подложила ее себе под голову, откинулась к стене и победно посмотрела на Майкла:
– Видал?
– Видал!
Ее мальчик ушел на разминку. Теперь можно расслабиться и получить удовольствие. Все сбылось. Она дожила до светлого дня. Как бы он ни выступил, он – участник. Это много. Ай да Нина! Остается наточить серп и начать пожинать лавры.
Скрипнула дверь. Нина обернулась – дверь тут же захлопнулась. Нина вспомнила, поморщилась. Собственно, она и не забывала ни на секунду. Такое забудешь…
Если Артемий использовал имя собственного умершего внука для гнусного подлога, разве он остановится перед такой мелочью, как спортивная карьера внука живого? Артемий – «одаренный шантажист», это ей еще Ивашкевич в Риме сказал. Тогда она испугалась так сильно, что даже и удивиться не успела. А теперь ей кажется, что она всегда знала, какой Артемий подонок!
Сейчас для Нины главное что? Сейчас главное тянуть время. Всего неделя! И чемпионат будет позади!
Она закрыла глаза. Главное – это не пускать тревогу ни в мозги, ни в душу. Думать о приятном. Какая, например, замечательная подушечка! Дырка в подкове как раз для Нининого затылка, будто мерку снимали. Ля-ля-ля… Ля, ля… Ля. Ля. Ля…
Адажио Нининого счастья зазвучало в голове тихонечко, нежно… Какая все-таки чудесная музыка. Какой мудрый человек композитор Хачатурян… Впрочем, почему мудрый? Может, он мудрым и не был вовсе, но вот перевел на язык музыки свои чувства, и они материализовались. И каждый слышащий эти отзвуки рая вспоминает, что и в его жизни, яркой или тусклой, благородной или паскудной, тоже были мгновения божественного наслаждения!
Какие мощные, слепящие литавры! Какая точность в передаче неприлично сказать чего. И второй раз оно не приходит, как ни старайся. Кажется, вот-вот-вот… Ан нет. Растаяло, исчезло, все сначала начинай. Если можешь…
Какой-то журналистке Хачатурян признался, что его музыка – чистая эротика. Конечно, в советские годы журналистка нигде этого откровения упоминать и не пыталась, но истина пережила советскую власть и вместе с журналисткой дожила до эпохи Интернета. Нина прочла откровения старушки на каком-то форуме и поразилась точности своей догадки. Она-то сразу узнала в адажио из балета «Спартак» вознесение к оргазму. Странно было бы не узнать, если хоть раз испытал. Но говорить об этом нельзя. «Нельзя принижать высокое искусство до уровня физиологии…» Это из советских газет.
Снова скрипнула дверь. Открылась. Заглянула крупная мужская голова, абсолютно седая. Лицо молодое, а волосы белы, как снег. Встретились взглядами. Плечи у Нины мгновенно отяжелели, будто на нее набросили свинцовую пелерину, как в рентгеновском кабинете.
Майкл вернулся с разминки:
– Ма-а, дай кофя…
Он еще не договорил, еще не отзвучала неискоренимая и неуместная здесь «я», а Нина уже протягивала ему дымящийся бумажный стаканчик в четверть литра. В черном кофе, оставляя следы, как самолет в небе, красиво таяли нежные жирные сливки. Только что налитые, как Майкл любит.
– Кофе, – машинально поправила Нина и вздрогнула от громкого голоса, в ту же секунду раздавшегося за ее спиной:
– Добрый, добрый день!
На пороге стоял и широко улыбался высокий и молодой, но совершенно седой мужчина.
«Это он заглядывал…» Нина напряглась.
– Майкл, ты знаешь, сам Потапов случайно видел твою разминку. Ему, в принципе, понравилось… Сказал, что у тебя осанка неплохая… Здравствуйте, вы, наверное, мама?
Нина не ответила, словно не слышала. Принялась сосредоточенно рыться в сумке. Майкл испугался неловкости:
– Да, да, Николай Иванович, это моя мама. Познакомьтесь, пожалуйста.
Лысенков поклонился Нине:
– Очень приятно познакомиться. Я Николай Лысенков. Ваш земляк. Скучаете по России?
Впервые в жизни руки у Нины затряслись, как в Паркинсоне. Вот он, Лысенков! Слава
