физического искусства, какой я только мог вообразить.
Отказавшись возвращаться на лето к матери, поскольку она не разговаривала ни с Джулз, ни с Рупсом, Виола нашла работу в супермаркете неподалеку. Потом она нерешительно спросила, можно ли переехать ко мне, потому что ей негде жить. И я охотно согласился.
Иногда по утрам, уезжая на велосипеде – да, на велосипеде – по Юстон-роуд на работу, я чувствовал себя персонажем романа. Мой мир был идеальным.
За исключением того, что я жил во лжи.
Каждый день я сидел в подвале, окруженный книгами, полными мудрых слов, зная, что все до единой – от Софокла до современных практик самоусовершенствования – скажут мне, что я должен сознаться. И каждый вечер, мчась как сумасшедший домой, к ней, я собирался с духом, клянясь себе, что вот сегодня вечером…
А потом я приезжал, и она встречала меня, приготовив что-то вкусное на ужин из почти просроченных продуктов, которые покупала в супермаркете по сниженным ценам. И выглядела такой прелестной и такой хрупкой, что я просто… не мог.
Со временем в воздухе начал чувствоваться осенний холодок, и Виола перебралась в крольчатник, где должна была жить весь следующий год в универе, а я начал собирать вещи, чтобы вернуться в Оксфорд и заняться магистратурой.
Мы оба чертовски расстроились от мысли, что наше любовное гнездышко разрушено и разорено банальнейшей жизнью. К тому времени мы придумали имена для всех наших детей и договорились, как устроим свадьбу, что на самом деле было не так глупо, учитывая, что нам обоим пошел третий десяток: было весьма возможно, что это произойдет. Мы были словно склеены каким-то невидимым клеем, однако ни один из нас никому не рассказывал о новом и чудесном мире, в котором пребывали. Просто чтобы никто его не испортил.
И хотя от Лондона до Оксфорда было меньше часа и мы уже согласовали расписание, по которому по очереди должны были ездить друг к другу на выходные, я помню, что последняя ночь вместе была так мучительна, словно я отплывал в обе Индии на три года… а то и навсегда. Мы забыли, как это – существовать друг без друга.
Осенний триместр пролетел стремительно. Я скучал по ней, и моя, как правило, несокрушимая сосредоточенность улетучилась – на лекциях и семинарах я сидел в мечтательном оцепенении. Утешало, что Виоле приходилось не лучше, и с приближением Рождества я спросил родителей, можно ли ей приехать со мной. Она твердо заявила, что не хочет проводить праздники с Джулз и Рупсом.
– Понимаешь, я всегда уходила к папочке, чтобы составить ему компанию, – объяснила Виола. – Кроме меня, у него никого не было.
Мама, которая, к счастью, кажется, приходила в себя после последнего курса терапии, набросилась на меня, когда мы приехали, и снова сказала, что я должен все рассказать. И снова я пообещал, что расскажу, но… не портить же Рождество. Виола, уютно устроившаяся в кругу нашей любящей и гостеприимной семьи, выглядела такой счастливой и расслабленной, какой я не видел ее со времени смерти Саши.
И я опять промолчал.
* * *
В новом году мы вернулись к учебной рутине. Я уже решил, что сделаю все, что в моих силах, чтобы получить работу в Лондоне, когда окончу магистратуру. Меня не особо волновало, что придется мести улицы, если каждый вечер по возвращении домой, запыленный и потный, я мог прижимать к себе Виолу.
Пришла Пасха, и Виоле надо было уехать на месяц по обмену – что-то связанное с французской литературой. Ночь перед ее отъездом мы провели в квартире в Блумсбери. Она попросила одолжить дорожную сумку, и, пока она собиралась, я пошел купить бутылку вина и индийскую еду навынос.
Вернувшись, я прошел по коридору и нашел Виолу в гостиной: она сидела на полу, скрестив ноги, и держала в руках письмо, которое Саша написал мне перед смертью.
Сердце провалилось прямо сквозь тело и упало у моих ног трепещущей, перепуганной массой.
– Я… где ты его нашла? – спросил я.
– Оно было в переднем кармане твоей сумки. – Ее посеревшее лицо было залито слезами. – Ты все это время врал, да?
– Нет, Виола, конечно нет!
– Ну, лично мне кажется, что врал, – прошептала она почти про себя. – А я-то думала, что ты настолько хорошо относился к моему отцу, что пришел в тот день в больницу… Господи! Скольким людям я рассказывала, какой ты распрекрасный… а ты был там ради себя! Не меня!
– Ты права, – согласился я. – В тот первый день я пришел, потому что считал, что должен. Но в ту минуту, когда я увидел, как ты идешь ко мне навстречу, все изменилось.
– Пожалуйста, Алекс, перестань уже лгать!
– Виола, я понимаю, что ты в шоке, но эти несколько месяцев, все, что было между нами… как это может быть ложью? Как?
– Потому что ты не такой, каким я тебя считала. «Заботливый, участливый Алекс», который все это время притворялся, что он рядом ради меня… И знаешь, что хуже всего?
Я мог придумать много чего «похуже», но сдержался.
– Нет.
– Я, если честно, завидую тебе. Потому что ты был его родным сыном, а я нет.
– Виола, серьезно, он ничего для меня не значил…
– О, еще лучше!
– Я не это имел в виду! Я был просто в ужасе, когда узнал, что я его сын. В смысле, – поправился я, – в шоке.
– Как я сейчас.
– Да. – Я ухватился за этот спасательный круг и подошел к ней. – Конечно, ты в шоке. Это ужасное открытие, и, Виола, мне очень, очень жаль. Ты себе не представляешь, сколько раз я пытался сказать тебе, но ты была так убита горем, что я не мог заставить себя заговорить. А потом ты… мы были так счастливы. Так счастливы, что я боялся все испортить. Разве ты не понимаешь?
Она потерла нос – до боли очаровательная привычка – и яростно помотала головой.
– В данный момент я ничего не понимаю. Кроме того, что я в каких-то странных отношениях с… родственником!
– Виола, у нас нет ни капли общей крови. Ты прекрасно знаешь.
– А мой отец… как он мог так поступить?! Господи, Алекс, я боготворила его. Неудивительно, что моя бедная мать его ненавидит. – Тут она посмотрела на меня. – А она знает?
– Да.
– Давно?
– Все раскрылось в те последние несколько дней в Пандоре. Очевидно, она всегда знала.
– Господи боже! Вся моя жизнь оказалась ложью!
– Послушай, Виола, я тебя понимаю, но…
– А как насчет твоей матери? – обрушилась она на меня. – Какого черта святая Хелена, как всегда называла ее моя мать, трахалась с моим папой?
– Послушай, это долгая история. Давай я открою бутылку вина и…
– Нет! – Она устремила на меня взгляд, который я могу описать только как полное презрение. – Даже ты не можешь
