от куриного бульона и парового рыбного филе; стоило ей хоть что-нибудь проглотить, и она сразу же начинала давиться, ее мутило и у нее начиналась рвота. Ей часто не удавалось добраться до туалета или до ближайшей раковины, и поскольку каждый раз это было настоящее состязание, она позаботилась, чтобы в разных местах лежали отслужившие срок полотенца, стояли маленькие ведра, а в них немного воды; но случалось, что она проигрывала состязание и ее рвало в собственные руки или на пол. Она настаивала на том, что будет все сама убирать и выносить, никто не смел ей при этом помогать. Мало-помалу ей становилось все труднее держаться на ногах. Доктор Оттлингер приходил теперь все чаще, он долго сидел у кровати Доротеи, почти ничего не говорил, раз как-то Магда решила даже, что он заснул на стуле. И шеф тоже часто сидел у кровати Доротеи, и он тоже почти ничего не говорил.
Ах, Ина, если бы не ты, ты с твоим нетерпением, с твоей решительностью; ты всегда знала, что можно допустить, чтоб не перегнуть палку; и когда твое душевное напряжение дошло до предела, ты, несмотря на твой большой живот, поехала поначалу на квартиру к Иоахиму, а поскольку его там не оказалось, сразу же дальше, в имение Бодден, на тренировочную площадку. Представляю себе, как ты вышла из вездехода шефа, задыхаясь под тяжестью ребенка, Иоахима просто-напросто стащила с лошади, не слушала никаких вопросов, а таким тоном приказала ему ехать с собой, что он по-быстрому попрощался, сел рядом с тобой и даже не сообразил сменить тебя за рулем. Ты подвезла его к входной двери в крепость — это я видел — и, когда он на мгновение помедлил, сказала только:
— Иди же, иди, или случится непоправимое.
Ты сказала это свойственным тебе тоном, для людей неожиданным, которого никто не смел ослушаться. Не помогло ему, что он остановился в нерешительности, взглядом своим ты принудила его пройти через прихожую, подняться по лестнице к комнате Доротеи, и хотя ты уже с трудом переводила дыхание — оставался всего месяц до появления Тима, — ты отыскала шефа, приказав и ему идти за тобой, да таким тоном, что он даже не спросил, куда ты его тащишь.
И вот они, после долгого перерыва, стоят друг против друга. Магда рассказывала, что вообще ничего слышно не было, ни слова, ни шороха, а когда она принесла настой из шиповника, они стояли по разным сторонам кровати, присесть не хотели, но и уходить тоже не хотели. Ина ждала в прихожей, растянувшись в кресле, положив обе руки на живот; и чем дольше она ждала, не слыша ничего, тем больше успокаивалась, она выдержала до тех пор, пока оба они, шеф и Иоахим, не спустились по лестнице, тут она пошла им навстречу, и, прежде чем хоть одно слово было сказано, она поняла, что один из них вскоре вновь поселится у нас, но в тот день, когда он наконец-то вернулся, шефа дома не оказалось, ему, надо думать, было кстати, что он в тот день должен был съездить в Эльмсхорн.
Знать бы, когда Эвальдсен наконец управится и зайдет за мной, ведь достаточно же сдать предварительный список повреждений, не так много надо туда внести, подсчитать, но я догадываюсь, я понимаю, что он опять забыл обо мне, просто не пришел, как не раз бывало. Однажды он сказал мне:
— Так уж с тобой получается, Бруно. Человек даже не замечает, что тебя нет рядом.
На баке для воды он больше не сидит, к Главной дороге он тоже не пошел, может, он спрятался на участке хвойных и сейчас появится, это хвойные из бутылки, как называл их шеф, он перемешал их семена с древесноугольным порошком и, разложив по бутылкам, оставил их в покое, и вот — чему почти никто верить не хотел: способность к прорастанию сохранялась у них в течение трех лет.
Что там светится, что там рвется и трещит, да это же, конечно, орудует Эвальдсен, я уж знаю, я вижу: он разрывает парашют, рвет его на куски, знать, все-таки нашел еще один и припрятал себе; это самый лучший шелк, какой вообще есть, сказал он. Он ножом надрезает шелк, потом рвет, сначала рывками, а под конец равномерно, до полного размаха рук, когда шелк рвется, ткань верезжит, верезжит, как резиновая шина по мокрому асфальту.
— Ну и напугал же ты меня, — говорит Эвальдсен и добавляет: — И чего это ты вечно подкрадываешься.
Не обращая больше на меня внимания, он меряет одно из полотнищ и обматывает его вокруг себя; надо думать, он уже несколько полотнищ обмотал, когда он наденет куртку и застегнет ее, никто не заметит, что у него спрятан разорванный парашют.
— Валяй, Бруно, бери ты тоже кусок, он упал нам с неба, поэтому он наш. Это ценная штука, его можно не стыдясь подарить.
— Стой, стой, — кричу я.
Но он уже задрал мою рубаху и обматывает меня полотнищем шелка, отрывает еще одно и бросает мне:
— Валяй, Бруно, крути.
И я плотно натягиваю вокруг себя материю и затыкаю концы за пояс брюк. Стропы и тросы оставлять здесь никак нельзя, они могут нас в один прекрасный день выдать. Стоило мне только об этом подумать, как Эвальдсен говорит:
— Остатки эти, Бруно, ты закопай, не засыпь кое-как, а закопай глубже, чем плуг берет.
— Хорошо, — говорю я.
Он уходит, а я чувствую, как парашютный шелк начинает меня стягивать.
Сейчас, однако, подошло время обеда, закопать остатки я смогу и позже, сейчас Бруно пойдет обедать, но Магде я сразу не скажу, что у меня для нее под рубахой, такое белое и блестящее, нет, не скажу. Вечером — да; когда она придет, я задам ей загадку: что там у меня накручено? И когда она порядком поломает себе голову, я предложу ей меня разоблачить. Магда с первого взгляда поймет, что это лучший шелк, какой только есть. Относясь ко мне порой настороженно, она наверняка поначалу захочет узнать, откуда такая дорогая материя, вот я и расскажу ей, что она упала с неба; и это будет правдой.
Брюссельская капуста, я уже чувствую запах брюссельской капусты, которую Магда всегда чуть посыпает натертым мускатом, а к капусте будет карбонад и картофель с масляным соусом, надеюсь, что Магда на этот раз оставит на куске карбонада сало. Окошечко в кухню открыто, лицо Магды в нем как в рамке, она глядит на меня не очень-то дружелюбно, так глядит, словно Лизбет завещала ей свои
