если я исчезну. Без меня они наверняка найдут общий язык, они опять примут его к себе, и он будет тем, кем был всегда, — он, кому я всем обязан. Инструменты я возьму с собой, все те, какие шеф отобрал и передал мне. Мои ножи, английскую садовую бугельную пилу и сучкорез с длинными ручками, они наточены, смазаны маслом и хорошо упакованы в водонепроницаемый мешок. До последнего поезда в Шлезвиг еще есть время. А вот он все еще у меня, мой чемодан; много вещей я растерял, они просто куда-то исчезли, как раз когда мне были надобны, но чемодан у меня сохранился. Рубашки очень нужны, и нижнее белье, и неношеные носки — я совсем не знаю, сколько чего нужно, когда человек уезжает.
Кто, интересно, первым обнаружит, что я уехал, просто уехал, уехал безвозвратно? Интересно, кто? Может, Магда, она будет повсюду бегать и всем и каждому рассказывать, и какое-то время будет на меня обижаться и считать меня неблагодарным, она ведь не догадается, почему я это сделал. Когда Эвальдсен заметит, что меня больше здесь нет, он, пожалуй, подумает только одно: ну, стало быть, нет; и примется один делать то, что должно быть сделано. Доротея, та взгрустнет, но очень скоро догадается, какая была у меня причина, чтобы уехать из Холленхузена, может, она тогда поднимется наверх и постучит к нему. Ты, Ина, ты будешь дольше всех жалеть, что меня нет, и лучше всех поймешь, что мне нельзя было не уехать. Что подумает он, не знаю; возможно, разволнуется и пошлет двух-трех человек меня искать, но, возможно, он втайне со мной согласится — от него ничего не скроешь, даже мысль, что пришла в голову.
Вешалка остается здесь и кресло, которое подарил мне шеф; кто знает, кто будет в нем сидеть, и кто знает, кому перейдет мой стол и кто будет пользоваться моим зеркалом. Больше одного полотенца мне не надо, тарелку и чашку пусть возьмет тот, кому они понадобятся, и без сигнального свистка я обойдусь, и вообще без всех находок тех времен, когда наша земля еще была солдатской землей, когда мы ударами молотка вгоняли нашу железную трубу — наш земляной бур — в землю и видели, что есть смысл здесь остаться и начать нашу работу. Мне все равно, кто возьмет мою подушку и кто будет накрываться моим одеялом, пусть они все разделят между собой, резиновые сапоги, рабочие брюки, шапку с наушниками, над которой шеф всегда посмеивался, оттого что я, когда надевал ее, напоминал ему зайца. В первое время того, кто возьмет что-то из моих вещей, будут спрашивать: от кого это у тебя? А он ответит: от Бруно, он уехал. Больше никаких расспросов и не будет, ведь, кто по собственному желанию уезжает, о том не слишком-то охотно вспоминают.
Я слышу, слышу ясно, что кто-то стоит у двери, и знаю, что это Доротея, потому что никто не стучит так, как она, три коротких удара костяшкой; но я не открою. Если она войдет и увидит, что я тут приготовил, она захочет все узнать, а может, она пришла, чтобы дать мне задание на завтра, но завтра меня не будет. Никаких заданий я больше принять не могу. Как же сжимает и стягивает у меня все внутри, и этот странный вкус во рту, такой, будто бы я языком лизнул водопроводный кран. Надо постараться и выйти поскорее, как только уйдет Доротея. Подарок шефу они найдут, а если я напишу на пакетике его имя, они поймут, что это для него.
Ничего удивительного, что один из замков чемодана не защелкивается, за все эти годы он покрылся ржавчиной, я затяну чемодан ремнем, два раза оберну, будет держать. Крючок на лямке крепкий, на него я повешу мешок с инструментом; все, что надо нести, я унесу в одной руке, всегда нелишне, если одна рука свободна. Доротея, конечно же, ушла, расстроилась, что не нашла меня. Теперь я соберусь. Недолго осталось ждать, когда стемнеет совсем. Дверь теперь можно оставить открытой.
Я пойду обходной дорогой, как уже делал часто, в последний раз пройду под защитой туи, вдыхая ее горький аромат. А потом буду сидеть в поезде, которого так часто ждал перед тем, как заснуть, его свисток вспугнет ворон из их безлюбых владений, еще раз увижу Холле, но участки — их я вряд ли разгляжу, в темноте они и на себя-то непохожи. И все-таки я буду знать, где что растет: кипарисы и лиственницы, все на своем месте, и тисы, и липы, и мои голубые ели — все там, где им и положено быть.
Перевод И. Каринцевой.
Теперь Неман. — Здесь и далее примечания переводчиков.
Теперь город Пиш (ПНР).
Герой имеет в виду Пьера Жозефа Прудона.
Экхарт, Иоганн (ок. 1260—1327) — представитель немецкой средневековой мистики, приближавшийся к пантеизму, доминиканец.
Теперь город Новы-Двур-Мазовецки (ПНР).
