и теперь вполне осведомлен. Знать бы мне только, как здесь все сложится, что будет со мной и с ним.
Сквозняк, почему вдруг так сквозит, я же плотно закрыл дверь в погреб, выключаю свет, но свет включают, а теперь шаги, это шаги не Доротеи; кто-то идет, кто-то пробирается сюда, погляжу, кто там и что ему здесь нужно, — если я пригнусь за кучей картофеля, низко-низко пригнусь, он меня не увидит. Шеф. Так бормочет только он, когда он один. У него в руках шкатулка, футляр, а голубовато-белая лента — это, видимо, бант, который висел на почетной грамоте, ее он вместе с другими наградами и премиями куда-то упрятал, когда мы изничтожили участок дубов, и еще у него в руках сверточек, что-то завернуто в промасленную бумагу. Он садится у подножия лестницы, сидит недвижно, уставившись куда-то в пустоту, может, забыл, зачем сюда спустился. Ему надо знать, что я здесь, мне не следует таиться и подглядывать за ним, мне надо встать и сказать ему, на какую работу послали сюда Бруно, но теперь, видимо, слишком поздно. Только бы он на меня не наткнулся! Надо было сразу же дать о себе знать. Только бы на меня не напал кашель или не одолела икота.
Он наклоняется к тяжелым глиняным кувшинам, осторожно оттаскивает их от стены, кувшины с маринованными сливами, с тыквой и свеклой, наверняка у него там, в земле, тайник, вот он уже скребет, рыхлит, потом словно бы глубоко ныряет одним плечом вперед и не переставая разговаривает сам с собой, что-то вытаскивает наверх. Все, что лежит на ступеньках, он быстро хватает, как-то вдруг странно заторопившись, опускает эти вещицы одну за другой в тайник, а потом утаптывает его и утрамбовывает, надо думать, камнем или куском, выломанным из стены. Заскребли по земле кувшины. Он облегченно вздыхает. Кувшины не выдадут тайну. Его лицо все мокрое от напряжения, но он доволен собой и обтирает руки о штаны. Теперь он не крадется, теперь он твердо шагает наверх. Чик — и я сижу в темноте, жду, пока он закроет дверь, а потом жду еще минуту-другую, на всякий случай. Кто знает, что он спрятал, укрыл в безопасном месте от тех, других, может, это документы или старинные монеты, а может — письма, которые послужат ему в один прекрасный день доказательством, он больше не доверяет тем, другим, он опасается, как бы они не отняли у него то, что он считает важным, шеф боится их.
Где-то капает, кто-то что-то грызет, в темноте они отваживаются вылезать, но стоит мне швырнуть в них картофелину, как все стихает, воцаряется напряженная, звенящая тишина. Самый надежный погреб недостаточно надежен, не помогут никакие замки, и ни один сторож не помешает забраться сюда кому-то неведомому. Не было случая, чтобы я видел в темноте, хотя я раз-другой и пробовал, порой мне казалось, что я уже вижу, темнота начинала растекаться, серела, но различить я ничего не мог. А теперь можно, пожалуй, зажечь свет.
Ленту за кувшином все-таки видно, голубовато-белую ленту, он недостаточно тщательно ее спрятал, не притоптал землей и не прикрыл камнем, кто сюда спустится, чтобы достать маринованные сливы или тыкву, тотчас заметит ленту, потянет за нее и найдет то, что спрятал шеф. Нет, мне там ничего трогать нельзя, ни к чему нельзя прикасаться, даже если там наверняка есть многое, на что стоит глянуть и что можно для себя открыть, возможно, там лежит кое-что, касающееся меня, — но нет, мне туда соваться не положено. Все, там спрятанное, принадлежит ему одному. Только он вправе касаться своих вещей. Но те, другие, они наверняка не откажутся обследовать все, что здесь найдут, они сделают свои выводы и посовещаются, а он, чего доброго, будет там же стоять беспомощный, не зная, как ему теперь быть без того, что он упрятал, так вполне может быть. Мой долг сказать ему о ленте. Он, которому я всем обязан, который назвал меня некогда своим единственным другом, должен узнать, что голубовато-белая лента выглядывает и выдает его тайник. Скорее, до того, как придет Доротея, ведь когда-нибудь же она придет; скорее к нему, чтобы он успел все затолкать в яму и накрыть камнем.
Если свет потушить, Доротея и вовсе не сойдет вниз, она только крикнет в темноту, а потом займется чем-то другим, надеюсь, я не столкнусь с ней. И зачем только она приказывает пылесос, щетку и прочие всякие вещи ставить за дверью в погреб! Как же часто я уже налетал на ручки щеток, на ведра. За столом никого, и диван пустой, закрыта дверь на террасу, дом словно заброшен, только слабый ветерок вздувает гардину, потому что дверь покоробилась, потому что дерево трудится и образуются мелкие трещины — дерево не успокаивается, сказал как-то раз шеф, и потому не переставая трудится. Только отец шефа взирает на меня из своей сверкающей рамы. Ковровая дорожка на лестнице поглощает звуки шагов, как только я окажусь наверху, меня уже никто не схватит, входящих все еще приветствует со стены дрок, Ина хотела как-то сменить гравюры, но шеф не позволил, он слишком к ним привык. Тише, тише, если я слишком громко постучу, откроется, быть может, другая дверь, лучше всего, если я постучу и сразу войду, он меня извинит. Какая сухость во рту. Он не отвечает, не отзывается, но я должен попасть к нему, я должен войти.
На кушетке, его дневном ложе, ночном ложе, лежит он и словно бы спит, окутанный каким-то запахом, но то не запах рома, а какой-то слишком кислый, тухлый, шеф даже ботинок не снял и куртку свою не повесил, а просто швырнул на стул. Здесь пахнет протухшей едой. Серебристая щетина на подбородке, на шее, дыхание напряженное, а по лицу пробегает легкая дрожь, он лежит с открытым ртом, закрыв глаза, и даже не замечает, что я стою около него.
— Э, Бруно, что случилось? Что тебе?
Он меня давно увидел, ничто не скроется от него, даже если он погружен в полусон, такой человек, как шеф, видит, надо думать, кожей.
— Лента, — говорю я, — внизу, в погребе, в тайнике за кувшинами, там выглядывает ваша лента.
Как широко он открыл глаза, как встряхивается и приподнимается, как смотрит на меня, я догадываюсь, что он думает, я вижу в его взгляде подозрение, он, верно, считает, что я шпионил за ним.
— Нет, я случайно был за кучей картофеля, мне наказали удалить ростки, — говорю я.
Он устало кивает, задумывается, можно ли мне
