как к Эме пришла старшая сестра с робким «Пани доцент, этот…», на что Эма ответила: «Да, да, Вондрачек, понимаете ли, сестричка…», и они вышли, я осталась наедине с Яном Евангелистой Ерманом, в то время главным врачом нейрохирургической клиники в Опаве (или он говорил в Остраве?), и внимательно слушала его, потому что мужчине всегда нужен кто-то, кому он мог бы рассказывать истории своей жизни.
Я отметила про себя, что его слова плывут над нами, как бы не задевая нас, глаза его словно бы раздевали меня, но не в физическом смысле, а во времени и возвращали в пору первых военных лет, когда «счастье было так возможно, так близко», как сказано в «Онегине». А поскольку даже старая женщина — это прежде всего женщина, я мысленно стала корить себя за то, что не оделась получше, что растрепана и измучена дальней дорогой.
Вдруг до меня донеслось имя Пршемысл. Ян Евангелиста протянул мне какой-то английский медицинский журнал с фотографией мужчины лет пятидесяти-шестидесяти со славянским именем Przemysl Thomass и выразил уверенность, что это его друг и contubernalis и мой единственный брат Пршемысл.
Возможно, это в самом деле так и где-то в научном мире существует признанная величина — мой брат Пршемысл, но значит ли это что-нибудь для меня? Я не смогла бы ответить на этот вопрос, все это было слишком давно и слишком жестоко, хотя жестокость случившегося я тогда, к счастью, не осознавала, она пронзила меня лишь сейчас и именно устами Яна Евангелисты, в этом просто оборудованном, безликом кабинете пани доцента Эмы Флидеровой, которую я знаю почти всю свою жизнь и которая, без сомнения, гораздо больше моя сестра, чем Пршемысл был братом или мог бы им быть.
Я ощутила крепкое пожатие руки — это было приятно, но излишне. На меня уже безнадежно наползало чувство одиночества, которое я впитала с молоком матери. И в который раз — у меня ведь свой опыт с детьми и их отношениями — задалась все тем же мучительным вопросом: а так ли уж важно вообще иметь брата или сестру, когда подчас чужие люди…
Эма долго не возвращалась. Ерман, поняв, что я никудышная слушательница, перестал рассказывать свои истории. Мы сидели и молчали, в открытые окна врывались крики оголтелых стрижей и запах лип.
ЧАСТНЫЕ ПИСЬМА
(В дополнение ко второму свидетельству о жизни Эмы Флидеровой)
Ладислав Флидер благополучно рос в семье своего дяди под вольным небом мамы Ирены. Родной матери говорил: «Эма» — с пытливым выражением маленького мужчины, желающего не только проверить, как воспринимается такое обращение, но и постичь сущность дамы, про которую все говорили, что она его мать. Он тоже это знал, но совершенно этому не верил. Вернее, не имел оснований считать это вздорное утверждение правдой. Самое удивительное, что взрослые знали о таком извращении понятий их подопечным, оно даже казалось им забавным. На традиционных воскресных обедах у Ирены, когда с невероятным гамом и веселой возней проходили детские праздники (Надежда тоже приводила туда своих детей), чуть ли не в умилении смотрели, как степенный человечек Ладислав сосредоточенно разговаривает с Эмой. В ее обращении с ним неуловимо присутствовала профессиональная манера врача, желающего получить возможно более полную информацию от ребенка, чтоб руководствоваться ею при лечении. Однако, как ни странно, в этом случае ей не удавалось — а возможно, и не приходило в голову, ведь Ладислав был, по всей видимости, счастлив и благополучен — получать необходимую информацию об образе мыслей и чувствах ребенка, сперва восьмилетнего, потом десятилетнего… и так вплоть до поры, пока он не стал взрослым. Никто не ломал голову над тем, почему Ладислав живет в семье дяди. Не договариваясь и не размышляя, успокоились на мысли, что невестка Эмы взяла к себе племянника по ее просьбе. Рождественский побег из дома, поблекнув в памяти взрослых, представлялся уже как незначащий каприз довольно избалованного мальчугана. К тому же у взрослых всегда были и есть другие, важные, чрезвычайно важные заботы.
Итак, Эма. Главный объект исследования. С виду вполне всем довольна. В той сфере деятельности, которую для себя избрала, сумела стать заметным человеком. Трудится с самоотвержением и радостью. На этом, однако, все кончается. Ответить на вопрос: «Что заполняет вашу жизнь?» — было бы для нее труднее. Из сохранившихся писем явствует, что она много ездила на разные конгрессы и стажировки, но разве одно это заполняет жизнь молодой женщины? Могут разве ученые изыскания и академические разглагольствования заменить ценности, которые по веками установившимся представлениям необходимы и важны для каждого, а их отсутствие ведет к атрофии более губительной, чем атрофия важных телесных органов? Есть в моей папке и письма мужчин. Они адресованы Эме и абсолютно безгрешны в смысле эмоциональном и эротическом. Не говорится там ни о чувствах, ни о любовных эпизодах — и все же есть в их объективной сдержанности некий настораживающий тон, который оставляет место для предположений, что между этими людьми и Эмой… Собственно, что там могло быть? Тяга к романтике? Обыкновенная благожелательность со стороны Эмы, дававшая необоснованный повод к тому, чтобы рассчитывать и надеяться? Была ли то физическая близость, или всего только намерение произвести эксперимент, или потребность в интрижке от скуки?
Как бы то ни было, исходить следует из объективной реальности. Эма так и не вышла замуж, хотя и были случаи, когда какой-нибудь молодой — а позднее зрелый — человек жил некоторое время у нее в квартире на правах возможного спутника жизни или интимного друга. Дольше других продержался (это слово, кажется, наиболее точно определяет особенность их отношений) один генетик — восходящая звезда науки — десятью годами моложе Эмы. Он прожил у нее целый год. И все-таки, когда после окончания Ладиславом школы решено было, что он вернется к матери, незадачливый генетик съехал. Год спустя он счастливо женился. Эма, по моим сведениям, самоотверженно и успешно лечила его младшую дочь и осталась ее отцу добрым другом.
Если эту по виду забавную и немного шокирующую информацию собрать воедино, можно отважиться на предположение, что Эма была глубоко несчастна и решила не соединять ни с кем своей судьбы, потому что всякий человек через какое-то время становился ей в тягость — ее пугало, что и сама она может вызывать подобное чувство, и она предпочла одиночество. Эма всегда была гордой.
Ирена выбрала путь матери по призванию. Я не шучу. Многое переняла она от образа жизни семейства, над которым добродушно подсмеивалась и из которого сбежала, чтоб
