При разъезде Лихолетов отвел в сторону Василия Егоровича; почти вплотную прижав того к стене, он стал шептать ему на ухо:
- А что, я не очень шумел? Александра Ивановна не будет сердиться? Ты извини меня, Егорыч, я боялся, как бы Юсуп не подумал, что мы стали сухие... Посмотри, какая у него молодость в глазах! Эх, молодость... Сашка прищурился, вздохнул, чему-то улыбнулся, все в одно время. Потом повторил: - Молодость!.. - и, нагнувшись, стал поправлять шпору на сапоге.
...Через неделю Юсуп выезжал из Ташкента в качестве уполномоченного Особой комиссии. Вместе с ним в этот же день выехал и Лихолетов, только в другом направлении. Он возвращался в Самарканд.
Все устроилось очень просто, легко, и то чувство неудовлетворенности, с которым Юсуп проснулся в первый день своего пребывания на родине, исчезло.
10
В доме Хамдама в Беш-Арыке по-прежнему ярко зеленели ставни на окнах. Большой орех во дворе неподалеку от дома стал тенистее, и сад еще больше разросся. Глухой глиняный дувал, так же как и раньше, охранял владения Хамдама. Под навесом во дворе стояли лошади. Сараи были набиты клевером, в кладовых хранились бочки с маслом, зерно и мука. Но сам Хамдам отказывался от богатства...
- Это семейству да старым джигитам. А мне ничего не надо. Лепешку да чашку риса, - говорил он, усмехаясь, когда его спрашивали о доходах.
Новые жены жили с ним в курганче, Рази-Биби жила в Андархане, в старом доме. С ней он теперь не виделся. Часто к нему приезжали важные гости из Коканда и Ташкента. Нередко бывал двоюродный брат Карима, сам Курбан Иманов. Тогда Хамдам затевал пир на три дня.
Хамдам перестал служить в милиции, но от этого власти у него не убавилось. Он наслаждался жизнью, как наиб на покое, от времени до времени забавляя себя охотой. Когда какой-нибудь приезжий из России удивлялся его особому положению, местные люди говорили: "Хамдам - человек заслуженный. Зачем его трогать? Пусть доживает".
Слухи о старости Хамдама были ложными. Он поседел, но еще далеко было и до погребального камиса** и до могилы. Седые волосы украшали его. Лицо, казавшееся раньше злым, теперь облагородилось сединой. Время, точно лучший гример, помогало ему, и, глядя на Хамдама, никто не мог уже сказать, что этот человек не внушает доверия...
Спокойный взгляд маленьких, будто ушедших в себя, задумчивых глаз, седая бородка, виски, после бритья казавшиеся серебряными, неторопливые движения, рассудительная речь - все говорило о необычайном душевном мире. Он жил, как ветеран на пенсии, - вдали от повседневной суеты и забот.
Но если наступали решительные дни, Хамдам снова появлялся среди народа, и достаточно было сказать ему одно слово - оно звучало сильнее, чем тысячи других.
Когда в 1930 году началась массовая коллективизация, Карим Иманов через Кокандский Совет обратился за помощью к Хамдаму. Хамдам все устроил с поразительной быстротой. За семь дней он организовал сорок семь колхозов. Приезжая в кишлак, Хамдам назначал собрание и объяснял собравшимся, что они должны делать. Если кто-нибудь возражал, он говорил: "Ким? (Кто там?)" Все смолкали, потому что боялись его. Пользуясь этой боязнью, он насадил в колхозы своих, преданных ему джигитов. Затем дехкане решили переизбирать правления, так как все увидели, что Хамдам действовал самочинно. Но ставленники Хамдама отстаивали свои права, не брезгая никакими средствами. Они травили выступавших против них людей, ходили с жалобами из учреждения в учреждение и писали доносы. Сторонники Хамдама объявили себя "передовиками", борьба с ними была невозможна, потому что сам Хамдам поддерживал их. Никто не смел сказать это в лицо Хамдаму. На него жаловались, писали заявления, но жалобы оставались без последствий. Хамдам видел, что его деятельность угодна Кариму. Это чувствовали и другие, но никто не мог понять их отношений. Одни объясняли их особым покровительством Карима, другие - заслугами Хамдама перед советской властью. Районное руководство считалось с Хамдамом, те же, кто был им недоволен, только шептались, но бездействовали. В первый же год коллективизации один из больших колхозов в Андархане был торжественно назван именем Хамдама, и председателем там назначили сына его, Абдуллу.
Так, обходя все законные постановления, пользуясь тысячью обстоятельств, Хамдам еще раз сумел утвердить себя. "На этот раз я тоже рассчитал все правильно... - говорил он своим друзьям. - Жизнь есть жизнь. Лучше заскочить вперед, чем плестись позади. Отстать вы всегда успеете..."
Джигиты, когда-то воевавшие под его командой, снова доверились ему, как звериная стая доверяется опытному вожаку.
Сапар, сделавшийся, как и многие из его бывших охранников и командиров, председателем колхоза, открыто говорил:
- За тобой, отец, пойдем куда угодно, хоть в капкан!
Власть Хамдама упрочилась, она стала неписаной тайной, но от этого не менее сильной. Это ощущалось даже за пределами Беш-Арыка.
Все было у Хамдама - и власть и почет, он не знал нужды, все желания его исполнялись. Мужчины и женщины с охотой шли к нему, когда он приглашал их к себе в дом. Ведь Хамдам был почтенным человеком! И даже Рази-Биби, отпущенница, жившая в Андархане, не осуждала Хамдама.
Она жила, как мужчина, отдельным домом. Рази-Биби подчинила своему влиянию многих женщин, все они слушались ее и даже выбрали бригадиром... Но когда в народе заходила речь о Хамдаме, Рази-Биби бледнела, потупляла глаза, и в такую минуту трудно было выдавить из нее хоть слово.
Когда люди сообщали ему об этом, Хамдам усмехался.
"Никогда не пройдет моя власть!" - хвастливо заявлял он.
Однако среди всего этого благополучия жизнь все-таки не казалась ему прочной. "Она и без того мгновение... Все уже прожито. Надо доедать остатки. Чего же я достиг?" - думал он.
В такие дни тоски и размышлений он устраивал пир, наслаждался вином, пищей, любовью. Когда все это надоедало ему, он, не стесняясь, выгонял приглашенных женщин, а потом, проводив гостей, предавался одиночеству. Тогда только Насыров осмеливался разговаривать с ним.
За эти годы Хамдам неоднократно предлагал Насырову самые выгодные должности в милиции, в кооперативах, в Совете, но киргиз отказывался от всего.
- Неужели у тебя не хватит прокормить меня? - говорил он Хамдаму.
Он до сих пор жил при Хамдаме как его телохранитель, конюх, ординарец. Он стал тенью Хамдама. В нем исчезла прежняя гордость, он никуда не торопился, не спорил с людьми и не обижался, если его оскорбляли.
Когда Хамдам сидел на галерейке курганчи, напряженный, взволнованный, размышляющий, с припадочными глазами, только один Насыров понимал его. Он читал в его глазах жажду убийства и жалел, что сейчас нет войны...
Если случалось в это время какое-нибудь ответственное дело, Хамдам брался за него с удовольствием и этим удовлетворял свою жестокость. Так, в 1931 году в окрестностях города Сох появились басмаческие банды. Хамдам присоединился к особому отряду, направленному против этих банд, и заслужил благодарность.
Правда, в этой же экспедиции от человека, посланного в Ташкент за деньгами, он получил письмо: "Хамдам, вы слишком доверчивый человек; имейте в виду, что вас направили исключительно затем, чтобы в одном из боев вы были убиты своими же людьми, подосланными ГПУ..." Хамдам спрятал письмо в карман. Он не поверил. "Либо это пишут люди, которые мне завидуют, - подумал он, - либо это пишут наши. Им неприятно, что я участвую в таких делах".
- А я буду делать то, что мне выгодно... - решил он, усмехнувшись. Он был прав. Хамдам знал, что его работа в особых отрядах будет учтена и об этом доложат Блинову... "Такие дела - все равно что крепость... - подумал он. - Хорошее мнение обо мне будет..."
Он видел, что район постепенно наполняется новыми работниками. Они выходили из низов и занимали места вопреки воле Хамдама. И, может быть, вопреки желанию Карима (так думалось Хамдаму)... Этот новый слой людей никак не был связан с Хамдамом. Новая жизнь настойчиво требовала изменений. Эти люди не могли уже согласиться с привилегиями Хамдама, и Хамдам чувствовал, что они готовы в любой удобный момент покуситься на его авторитет. Надо было бороться с этими людьми, надо было иметь за своей спиной поддержку помимо Карима. Терять хорошее мнение о себе было опасно, вот почему он с такой покорностью выполнял все особые поручения, вполне справедливо рассчитывая, что Блинов не забудет этих услуг. Даже свои страсти Хамдам умел сочетать с выгодой. Все шло ему на пользу. Он ничего не делал зря. Сейчас даже больше, чем раньше, он взвешивал каждый день своей жизни. Дни эти становились для него все дороже. Он дрожал над ними, как голодный над хлебом.
Люди избегали ссориться с Хамдамом. Везде, и в милиции и в райсовете, были его ставленники, доносившие ему о всех советских мероприятиях. Он знал все, что происходит в районе, не хуже любого руководителя. Благодаря непрерывной бдительности, благодаря уменью обороняться и нападать, Хамдам сохранял себя. Все, что хоть как-то шло против него, он старался пресечь, а если и пропускал, так только затем, чтобы не вызвать излишнего подозрения. Он жил, не забывая ни одной мелочи. Хамдам учитывал важность мелочей. Его маленькие безмятежные глазки всё замечали. Даже заготовители, приезжавшие за продуктами в Беш-Арык от районных потребительских обществ, от кооперации Среднеазиатского военного округа, от промышленности - в первую очередь обращались к Хамдаму. Он устраивал все заготовки. Правления кишлаков были послушны его указаниям. Хамдам получал премии либо с вагона, либо с товара... Денег у него было много. Он был щедр с приемщиками, поэтому они никогда не забывали его. Райснаб только формально регистрировал сделки.
