Губы его брызгали слюной и болезненно вздрагивали. Он опять присел к Теркину, весь как-то ушел в плечи и одну ладонь положил ему на колени.
- Кто старое помянет... Ты знаешь!.. Тогда ты со мной форсить начал, Василий Иваныч... Ну, поквитались!.. От моего ельника и у тебя выдрало сколько десятин. Я тебе мстить не хотел. Извини, брат! Да ведь это не твое собственное, а компанейское... Ну, и то сказать, и попросил я у тебя тоже здорово - сорок тысяч. Имел резон отказать. Только уж очень ты... тогда...
Зверев тряхнул головой и замолчал.
- Петя! - тихо и робко выговорил Теркин. - Тебя под залог выпустят?
- Мало ли что! Десять тысяч заломил правоведишка! У кого есть нынче такие деньги? Все прожились! Все прогорели! Вся губерния не лучше меня грешного. А в банке-то каких делов наделали!..
- Слушай! Заяви следователю, что я внесу.
- Что?..
Краска залила сразу лицо Зверева. Он откинулся корпусом в сторону и, заикаясь, выговорил:
- Ты - зря? Грешно!.. Лежачего не бьют!
- Не зря, а вправду.
- Нет?!
С нервным криком он вскочил, схватил за руку Теркина и стал целовать.
Тарантас, открытый, четырехместный, запряженный тройкой бурых лошадей, стоял в тени опушки, в той части соснового заказника, которая уцелела от недавнего пожара. На козлах, рядом с кучером, сидел карлик Чурилин.
В глубине лужайки, около мшистого пня, разлеглось несколько человек. Они только что вышли из тарантаса. Посредине высилась голова Теркина, сидевшего спиной к лесу. Немного в стороне прилег Хрящев, в парусинной блузе и парусинной же большой шляпе, на зеленом подбое; он называл ее почему-то "брылём". По бокам, подобрав ноги углом, сидели капитан Кузьмичев и Аршаулов, все такого же болезненного вида, как и год назад; очень слабый и потемневший в лице, одетый тепло, в толстое драповое пальто, хотя было и в тени градусов восемнадцать.
Он все еще жил в Кладенце, где Теркин нашел ему постоянную работу - надзор за складами по его пароходно-торговому делу. Здоровье его падало, но он этого не примечал и верил в то, что поправится.
Его послали на кумыс; он с трудом согласился; но захотел навестить сначала Теркина и прибежал к нему накануне на пароходе. Капитан Кузьмичев - теперь командир "Батрака" - зашел в Заводное грузить дрова и местный товар; но просидел целые сутки из-за какой-то починки. Он должен был везти Аршаулова книзу, до самой Самары.
Всякому было видно, как бедняга плох; но Аршаулов, еще более спавший с голоса, смотрел весело и порывался говорить. Кашель затруднял его речь и часто доходил до судорожных припадков; он хватался за грудь, ложился боком и томительно отхаркивал, а потом, со словами: "Это ничего! извините!" - вступал так же пылко в новый разговор.
Теркин показывал им сегодня оба заказника, на обоих берегах Волги; показал и пожарище. В усадьбе он успел представить их невесте; но остальных членов семьи они не видали, чему он был, в сущности, рад.
Как-то особенно отрадно было у него на душе в эту минуту вместе с горьким осадком от мысли, что такой славный "фанатик", как Михаил Терентьевич Аршаулов, обречен на скорую смерть... - Но он не сознавал этого, стало - не страдал.
Живо вспомнились ему все переходы их бесед в Кладенце... С того времени многое запало ему в совесть, под горячим обаянием веры в народ и жалости к нему этого горюна, считающего себя теперь счастливцем.
- Очень бы мне, братцы, хотелось, - заговорил он, - сделать вас участниками моего перехода в состояние женатых людей, да грешно было бы задерживать вас.
- Я бы остался, Василий Иваныч, - сказал Аршаулов чуть слышным звуком.
- Нет, поезжайте!.. Обвенчаемся мы не то через две недели, не то через месяц, где же вам ждать!.. Вы мою Саню видели; кажется, она вам обоим пришлась по вкусу?..
- И весьма! - крикнул весело Кузьмичев.
- Вот и мудрец одобряет. - Теркин кивнул головой Хрящеву, который придвинулся к ним. - Я Антона Пантелеича в шафера за это возьму.
- Мне непозволительно, - шутливо заметил тот и снял свой "брыль". - Я ведь вдовьего сана.
- Ничего!.. Свидетелем, во всяком случае, можно быть.
- Много благодарен за честь. Только, кажется, это мне не по чину будет.
- Это почему? - возразил Теркин, делая в его сторону жест правой рукой. - Вы, господа, Антону Пантелеичу не верьте! Он только прибеднивается, а у него в голове столько есть всякого добра... да и в сердце также, - добавил он пониже тоном.
Хрящев стыдливо отвернулся.
- Нечего, нечего конфузиться-то!.. Унижение паче гордости. Здесь Антон Пантелеич в своем царстве.
- Что твой леший! - подсказал Хрящев и детски рассмеялся.
- Не леший, а лесной пестун и созерцатель!.. Господа! - Теркин обратился к своим гостям. - Ежели мы с вами сегодня любовались этим заказником, тем, что уцелело от пожара, - это дело рук Антона Пантелеича.
- Ни Боже мой!
- Толкуйте!.. Без вас я бы совсем зарвался, да и сам бы сгинул во мшаре.
- Как это? - вскричал заинтересованный капитан.
- Василий Иваныч! Пожалуйста! - заговорил просительно Хрящев. - Никакого тут подвига не было... Вы бы и сами...
Но Теркин не дал ему договорить и рассказал гостям, как он мог сгореть в мшаре, не явись ему на помощь Антон Пантелеич.
Тот сидел с поникшей головой, обращенной к лесу, и видно было, что ему действительно было неловко.
Когда Теркин кончил, он обернул к ним свое загорелое, с лоском, пухлое лицо и, часто мигая серыми глазками, выговорил с юмором:
- Этак вы меня заставите, Василий Иваныч, подать прошение о выдаче мне медали за спасение погибающих.
- Ладно! Толкуйте! - крикнул Теркин, и его начало еще сильнее подмывать: выставить напоказ перед этими отличными ребятами-сотрудниками и приятелями - достоинства своего лесовода-мудреца.
- Ведь вот, господа, - он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, - для вас и для меня лес - известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению лесов; а ничего-то я не знаю. Да и профессора иного, который книжки специальные писал, приведи сюда - он наговорит много, но все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.
- Книжка! - перебил его Хрящев и еще ближе пододвинулся к ним. - Не извольте относиться к ней свысока. Откуда же и я-то извлек то, о чем маракую? Из книжек. Без науки ничего нет и быть не может в человеческом разумении.
- Нет, не из книжки, а из своего проникновения, из души. Вы влюблены, дружище, во все естество, в каждую былинку, в каждую козявку.
- Есть тот грех! Хе-хе!
Хрящев засмеялся и шутливо закивал головой.
Всем стало очень весело.
- Да вот, - указал Теркин, - хоть эта сосенка! Пари держу, что Антон Пантелеич до тонкости определит, сколько ей лет, так, на глазомер, а не под микроскопом.
- Ну, это не большая премудрость, Василий иваныч! Это каждый мужик бывалый знает.
- Однако!..
- Сколько же ей лет? - спросил и задорно подмигнул капитан.
Хрящев подполз к сосне, поглядел на нее снизу вверх, пощупал ствол и стал что-то считать, дотрогиваясь до ветвей.
- Видите ли, - начал он медленно и тихо закрыл глаза, - каждый год сосна дает венчик в несколько ветвей. Сколько венчиков, столько и лет, - без ошибки. В этом деревце венчиков до пятнадцати - стало быть, и лет ему пятнадцать. Это вернее, чем ежели теперь срубить у корня и пласты считать, особливо в старом дереве. К коре пласты сливаются, и их надо под лупой рассматривать, чтобы не ошибиться.
- Ну вот видите, господа! - крикнул Теркин. - И всякое дерево у Антона Пантелеича - точно живой человек: свою, как бы это сказать, душу имеет, психологию.
- А то как же! - со вздохом подтвердил Хрящев, лаская рукой тонкий ствол сосенки.
- Ель он до обожания любит... А я - сосну!.. У нас всегда насчет этого идут диспуты.
- И сосна - почтенное дерево, - выговорил вдумчиво Хрящев, оглядывая всех троих, - и притом целомудренное.
- Как это?
Кузьмичев расхохотался.
- Потому что в брак она вступает редко - раз в шесть, в семь лет, а не ежегодно, как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь - и в какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите знать. Потому и не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем есть большая краса. Не угодно ли поглядеть... Вон он в полном цвету!
Все трое поглядели в сторону опушки, где позади стволов протянулась лиловая полоса.
- Лес, - продолжал Хрящев, попадая на свою любимую зарубку, - настоящее царство живых существ. Мы в своей гордыне думаем, что только в нас вся суть, а кроме нас ничто не чует, не любит, никаких нет стремлений и помыслов... А это неправда, - выговорил он горячо и мягко, - неправда! Не то что вот эта сосна, - камень - и тот живет!.. А уж о пернатых и говорить нечего! Те еще так живут, как многим из нас ни единожды на своем веку не удастся. Везде одна сила, один дух... Я в это верю, грешный человек... И куда ни обернусь - вправо, влево, - везде чудо... И один наш мятущийся, ограниченный дух все фордыбачит, корит, судит, рядит, приговоры изрекает. И все всуе! Никто не прав, никто не виноват... И ежели для нас зло существует, то для нас только. А для сосны - вот этой самой - есть свое зло, а для муравья или червя - свое... Их-то мы не слушаем и не разумеем, а только со своей подоплекой носимся!
