ослахъ и пони; а ночью, въ впадинахъ прибрежья, зажигали бенгальскіе огни, зеленые, красные, синіе, и тѣни ихъ на окрестныхъ скалахъ принимали гигантскіе размѣры…
Длинный, длинный рядъ такихъ картинъ проносится передъ Лизой, и послѣдняя изъ нихъ совсѣмъ не веселая; но и она полна жизни. Ея учительница англичанка идетъ съ ней пѣшкомъ въ «City»; тамъ онѣ входятъ въ узкій, короткій переулокъ, точно дворъ. Онъ называется «Golden Lane»; но въ этомъ золотомъ переулкѣ Лиза увидѣла въ первый разъ, какіе на свѣтѣ бываютъ «misérables». Изъ темныхъ и узкихъ дверей, точно изъ какихъ пещеръ, выползали на мостовую посинѣлыя, покрытыя язвами, кривоногія, полунагія дѣти. Ихъ матери смотрѣли еще ужаснѣе. Учительница Лизы подходила къ нимъ, раздавала какіе-то билетики, качала головой, глядя на дѣтей, иныхъ ласкала. Лизѣ стало и страшно, и жалко. Она глотала слезы и, уходя изъ «Golden Lane», начала просить миссъ Гэдденъ разсказать ей побольше объ этихъ бѣдныхъ, и дома сказала мамѣ, что она каждую недѣлю хочетъ откладывать два шиллинга изъ своихъ «карманныхъ денегъ». Миссъ Гэдденъ разсказала ей, что такихъ «Golden Lan’oв» безъ счету въ Лондонѣ, и что имъ помогаютъ общества. Она была членомъ одного изъ нихъ.
— Мы имъ не даемъ умирать съ голоду, говорила она Лизѣ: —и то хорошо.
Съ тѣхъ-то поръ Лиза научилась употреблять слово «proietaire». Она узнала, сколько людей мретъ съ голоду и гніетъ въ смрадѣ и грязи въ городахъ, гдѣ она прежде видѣла одно заманчивое, веселое зрѣлище. Но и лондонскіе «ужасы» были ей памятны, какъ что-то живое, захватывающее духъ, трогающее до слезъ. Ей хотѣлось тогда работать для посинѣлыхъ дѣтей, она мечтала уже о томъ времени, когда ея усиліями такой «Golden Lane> превратится въ земной рай. Ей хотѣлось подольше жить, чтобы спасти по крайней мѣрѣ тысячу «proietaires» и сдѣлать для нихъ больше, чѣмъ то, что дѣлали общества, гдѣ миссъ Гэдденъ была членомъ…
«А теперь мнѣ ничего не хочется», — проговорила про себя Лиза и у ней нестерпимо засосало на сердцѣ.
Замѣчаніе Борщова повело мысли Катерины Николаевны въ ту сторону, куда-бы она сама не обратила ихъ, по крайней мѣрѣ, въ этотъ день.
«Неужели онъ боится, думала она, — что я отъ него уѣду?»
И вмѣсто отвѣта Катерина Николаевна спросила себя:
«Съ кѣмъ-жѳ поѣдетъ Лиза? Вѣдь надо-же ее пристроить. Кому-же, какъ не мнѣ, слѣдуетъ заняться этимъ?»
И чѣмъ больше она думала на эту тэму, тѣмъ сильнѣе убѣждалась въ томъ, что ей нельзя поручить «богъ-знаетъ кому» дѣвочку, которую умиравшая мать оставила ей, именно ей, а не какой-либо другой женщинѣ. Но какъ заговорить объ этомъ съ Павломъ Михайловичемъ? Не увидитъ-ли онъ въ желаніи ея везти самой Лизу — другаго желанія? Лизѣ хочется навѣрно въ Швейцарію. Оттуда рукой подать до Южной Франціи. На возвратномъ пути откажется-ли она отъ поѣздки въ Пиццу, гдѣ умираетъ человѣкъ, котораго ей должно удержать отъ возвращенія въ Россію, и она еще ничего для этого не сдѣлала? Откажется-ли? Къ чему? Такое воздержаніе было-бы трусливо и пошло, оно оскорбило-бы и ее, и Борщова, въ немъ сказалась-бы буржуазная щепетильность и безсердечность, а Катерина Николаевна не считала себя способною на нихъ. Случай представляется слишкомъ удобный. Заодно можно исполнить свою обязанность передъ питомицей и умирающимъ мужемъ.
«Обязанность!» — повторила Катерина Николаевна… Слово дохнуло на нее холодомъ и петербургской скукой… И ее потянуло туда, гдѣ она провела свое отрочество и первую юность, и передъ ней заиграло озеро съ зелеными волнами, и ее начали манить снѣговыя вершины горъ, и въ ея ушахъ загудѣло море… Все приглашало жить, бороться, наслаждаться…
Передъ обѣдомъ Борщовъ вошелъ къ Катеринѣ Николаевнѣ. Она лежала на кушеткѣ, съ книгой на колѣняхъ.
— Можно сказать тебѣ два слова? — спросилъ онъ ласковымъ тономъ, подъ которымъ слышалось что-то сосредоточенное.
Она вскинула на него глаза и съ оттѣнкомъ недоумѣнья проговорила:
— Я ничѣмъ не занята, говори.
Борщовъ прошелъ въ уголъ комнаты, вернулся и сталъ у ногъ кушетки, глядя въ лицо Катеринѣ Николаевнѣ.
— Я думаю, началъ онъ, — что самое лучшее было-бы отправиться съ Лизой тебѣ.
— Мнѣ? — вырвалось у Катерины Николаевны, послѣ чего щеки ея замѣтно покраснѣли.
— Разсуди сама: кому-же ближе это сдѣлать?
Слова эти были сказаны такъ убѣжденно, что Катерина Николаевна не нашлась, что возразить на нихъ.
— А ты? — вымолвила она, помолчавъ.
— Я не поѣду, у меня дѣла…
Катерина Николаевна сѣла и выпрямилась.
— Ты не поѣдешь, Поль, не потому только, что у тебя дѣла…
Она не договорила и посмотрѣла на него искоса.
— Я не хочу, — продолжалъ онъ, все тѣмъ-же убѣжденнымъ тономъ, — чтобы между нами тянулась недомолвка. Дѣлай такъ, какъ говоритъ тебѣ сердце; свези Лизу и повидайся съ Повалишинымъ… я при этомъ совершенно лишній.
Она встала, подошла къ нему и пожала ему руку.
— Хорошо, — тихо проговорила она;—но какъ-же ты останешься одинъ?
Волненье начало овладѣвать ею и сообщилось Борщову.
— Пожалуйста, забудь меня на это время! откликнулся онъ — выдь ты наконецъ изъ твоей двойственности, погляди въ глаза настоящей жизни и не бойся ничего. Одно изъ двухъ: или ты останешься съ нимъ и будешь вѣрна его памяти, или ты, закрывъ ему глаза, вернешься ко мнѣ. Я ко всему приготовленъ.
— Поль!..
— Да, Катя, безъ тонкостей, пожалуйста, довольно ихъ. Намъ стыдно представлять изъ себя нервныхъ баричей и играть въ прятки… я сказалъ тебѣ то, о чемъ ты, не знаю зачѣмъ, молчала.
Она опустила глаза и не вымолвила ни слова.
— Дѣвочка сильно тоскуетъ, — сказалъ Борщовъ — тянуть съ отъѣздомъ не къ чему. У тебя вѣдь сборы короткіе?
— Короткіе, — повторила Катерина Николаевна, все еще не пришедшая въ себя.
— Ну, такъ я васъ снаряжу въ путь на этой-же недѣлѣ.
И, какъ-бы избѣгая всякихъ объясненій, Борщовъ вышелъ изъ комнаты.
XV.
По вокзалу Варшавской дороги сновали пассажиры и служители въ куцыхъ синихъ пальто, пробѣгали къ крыльцу или тащили къ багажному прилавку чемоданы, ящики и саки.
— Еще одинъ мѣшокъ! — крикнулъ женскій звонкій голосокъ служителю.
Это былъ голосъ Лизы. Она опять получила англійскій видъ въ дорожномъ туалетѣ. Плоская шляпка съ газовымъ вуалемъ, сѣрый ватеръ-пруфъ, сумка чрезъ плечо, здоровые кожанные ботинки — все вто говорило о путешествіи на иностранный манеръ. Лицо точно разцвѣло: щеки ея покрыты были ровнымъ румянцемъ, глаза блестѣли, во всѣхъ движеніяхъ замѣчалась особенная бойкость.
Въ одной рукѣ она держала пледъ, стянутый ремешками, а другой указывала служителю, куда нести чемоданъ. Сразу можно было замѣтить, что дорога — ея элементъ.
— Пора купить билеты! — крикнула она Борщову, отошедшему нѣсколько въ сторону.
Катерина Николаевна, съ нервнымъ, невеселымъ лицомъ, стояла въ
