подозрительно переспрашивает Энимал.
– Ну, после одиннадцатого сентября, терактов в Нью-Йорке.
А… Это не твоя забота, Американец. Пусть дочь снимает бабки, и все. – И закурив, продолжает: – А что она на сносях, нам по х…
– Ты и твой Крупный не понимаете ничего, – идет Костя напропалую. – Наличный миллион ей вряд ли выдадут без меня. И в самолет с такой суммой опасно, на контроле при проверке засветится дочь наверняка. Денег не увидите как своих ушей. Энимал, дай мне подумать. Я не против деньги отдать, только надо по-умному, чисто сделать, иначе вас накроют и вы мне напоследок харакири сделаете.
– Правильно рассуждаешь, Американец. Подумай. Только не долго. Два часа тебе. Заяц…
Тот, как ванька-встанька, вскакивает, отрепетированным движением на правую руку Костину наручник надевает, рывком поднимает, ведет к железной, суконным солдатским одеялом крытой кровати и приковывает к никелированной стойке в изголовье. Костя ложится на кровать, Заяц заклеивает ему рот скотчем и удаляется вместе с Энималом, оставив дверь открытой.
Что же делать? Ведет лихорадочно Костя мозговой штурм и ни к какому решению прийти не может. Право подписи в банке, кроме него, только Дина имеет. Она и отправляла злосчастные сто тысяч. Дине сообщать, что с ним приключилось, не станет, своими руками ее и дитя в утробе губить – пусть хоть режут, хоть паяльник в зад, хоть электроды. Однако может не выдержать. Позвонить другу-редактору, сообщить о похищении, а дальше… А что дальше? Перейти на английский, попросить Даниила с Лерой связаться, он о ней ему рассказывал, та Генриха попросит помочь поиск организовать. Тоже не пляшет: пока искать будут, бандюки башку отвернут. Деньги им нужны, деньги, и как можно скорее. Выходит, заколдованный круг. Но звонить сначала будет Даниилу, твердо решает.
Два часа мигом одним оборачиваются. В соседней комнате выпивают, закусывают, о чем говорят, не слышно. Заходит Энимал, не такой насупленный, размягченный водкой, предлагает выпить для смелости. Костя отказывается и воды просит. Заяц приносит в кружке. Приподнимается Костя, берет кружку левой рукой и жадно пьет.
– Жрать получишь, когда позвонишь, – уведомляет Энимал. – Надумал, кому?
– Другу. Давай телефон.
Со своей мобилы звонить будешь. Наш номер светить нельзя, – и протягивает. Прошмонали сумку, естественно.
– Мой Америку не берет.
Опять врешь, гад. Мы проверили, позвонили кое-куда, связь есть.
– Я могу сообщить о похищении?
Нет, гнида, ты скажи, что на Канарах загораешь и тебе пары копеек не хватает на мелкие расходы, – ржет. – Сообщи и добавь: если тянуть будут с деньгами, кожу с тебя живьем сдерем.
Снимают с правой руки Костиной наручник, набирает он Данин номер с тремя нулями на конце и просит секретаршу срочно соединить с главным редактором по личному вопросу. В трубке голос Даниила.
– Здорово, дружище, звоню из столицы российского государства, славного града Москва, которым все так нынче восхищаются, – начинает намеренно выспренно.
– О, привет, чего так торжественно?
– Есть на то веские причины. Слушай архивнимательно. – И уже другим тоном, соответствующим ситуации: – Я попал в переделку. Меня похитили. Требуют выкуп, миллион баксов. Говорю от них. Какие, к черту, шутки, слушай и не перебивай. Дине, упаси бог, пока ничего не говори, скажи, мол, отец бизнес покупает, нужны наличные деньги. Придумай что-нибудь, почему не звоню сам. Только попроси срочно снять деньги со счета. Дине покамест ни слова, умоляю!
– Костя, я могу говорить открыто? Нас не слушают? – голос друга дрожит, вибрирует.
– Полагаю, нет.
Я немедленно свяжусь с Фэ-Бэ-Эр и сообщу о твоем похищении. У них контора в Москве, пускай вместе с русскими ищут. Это тебе не навредит?
– Мне в моем положении ничего уже навредить не может.
Понял. Начинаю действовать. Энимал выдергивает мобильник:
– Хватит. Завтра позвонишь опять.
К вечеру просится Костя в туалет. Энимал Зайцу команду дает – проводи. Все у них продумано: ведет Заяц Костю в чулан.
Ссы в ведро, Американец. А срать захочешь, выйдем во двор. Теплого гальюна в доме нет, извини.
Туалет гальюном обычно моряки называют. Провожатый его, видать, на флоте служил – недаром якорь вытатуирован на правой руке ниже локтя. Ну и что даст тебе эта информация, дорогой Костя, спрашивает себя и головой качает: ничего не даст.
Отношения его с бандюками пока вполне нормально складываются: не угрожают, не бьют, даже кормят – два бутерброда с вареной колбасой и спитой чай. И таблетки приносят по его просьбе. Лыбятся: валяй, Американец, глотай пилюли, ты нам здоровенький нужен. Пока нужен, Энимал многозначительно добавляет.
Вновь вспоминает Костя утро злосчастного дня, цепочку случайностей: и про связь, почему-то оборвавшуюся, и про таблетки, и про паспорт; каждый божий день с любым человеком подобное происходит и забывается бесследно, придаешь значение этому лишь тогда, когда случается что-то, тогда видишь во всех этих мелочах предзнаменование, знак некий, посланный свыше, однако не понятый, не прочувствованный.
На ночь приковывают Костю к кровати и оставляют одного, кинув дерюжку, чтобы укрылся. Ночь июльская, теплая, сквозь приоткрытое окно с линялыми занавесками в цветочек запахи проникают, шорохи доносятся, потрескивания, мышь где-то шебуршит, но ни гула машин, ни голосов отдаленных, ни собачьей брехни, ни кошачьего любовного стенания. На отшибе дом стоит, в стороне от дорог и жилья, поди обнаружь. И выглядит дом, как Костя замечает, необжитым, запущенным. Может, пустовал поллета, пока гостя заморского не доставили в наручниках.
Сна нет, полудрема, лежать может на спине и правом боку, на левый повернуться браслет мешает; буравчиком мысли посверливают: сможет ли друг-редактор Дину убедить, ничего толком ей не рассказав, сколько придется маяться в заточении, а главное, оставят ли в живых после получения денег… Каких денег? Никто Дине снять такую сумму наличными не позволит, рассчитывать на это – обманывать себя и бандюков, не больно в этих делах смыслящих. Но долго водить их за нос не удастся.
Тихо в доме, спят бандюки. Эх, проволочку бы тонюсенькую, засунет ее Костя в отверстие наручника, повернет раз-другой, снимет металл ненавистный – и в окно. Только бы его и видели. Сползает осторожненько с кровати, скрипнувшей панцирной сеткой, ложится на пол, насколько наручник позволяет, шарить начинает левой рукой под кроватью – а вдруг бабеха какая обронила шпильку, булавку или заколку. Нет, на давно не метенном полу пусто, только слой пыли. Опять забирается на кровать, лежит в оцепенении. Неужто ничего придумать нельзя…
И тут аритмия начинается. Как тогда в госпитале, а может, хуже: пульс то заходится в дикой пляске, то бьет невпопад, то трепещет. Веселенькое дело. Если больше полсуток продлится, может инсульт случиться.
Под утро приходит пульс в норму, и
