Индейские мотивы
Как ходят в последний бой
Долго мы дрались и многих теряли.
Мы уходили прочь;
Десять племен нас окружали,
Шли мы и день и ночь.
Взял наш разведчик тогда — старый воин —
Смесь из походной сумы,
И новой раскраской раскрасил лицо он,
Грудь и руки свои…
И бросились мы на врагов — и погибли…
Я был в бою пощажен,
Чтобы поведать вам прошлые были
О битвах великих племен.
Чтоб рассказать о раскраске бессмертных,
С которой в последний путь
Воин идет, распевая о предках —
Белые щеки,
Черные руки,
И красная, красная грудь.
Новый журнал. 1961. № 66. с. 71
Я крепкий был воин — с тринадцати лет
Махал на бизонов, бывало, с отцом.
А сколько я с племенем нашим ходил
В кровавые битвы — не вспомнишь о том.
И прожил я так до седой головы
И добрый десяток вождей схоронил…
Заспорил однажды я с сыном своим,
Не помню о чем мы шумели тогда…
Вскочил он и луком мне так погрозил,
Как будто гроза промелькнула у глаз —
Смолчал я, и голову тихо склонил,
И сыну сказал —
Сильнее отцовской сыновья рука,
Иди на охоту, настал твой черед —
Теперь ты корми старика…
Новый журнал. 1961. № 66. с. 72
Когда я увидел старое дерево,
Сраженное бурей в лесу,
Я вспомнил своего отца.
Когда я увидел дикую цаплю,
Несущую веточку в клюве,
Я вспомнил свою мать.
Однажды я видел, как горная серна
Быстро скакала по скалам…
Но так далеко от меня, что я понял —
Стрелой мне ее не догнать.
И вспомнил тогда я
Длинноволосую,
Искроглазую,
Тонконогую
Дочку вождя!
Новый журнал. 1961. № 66. с. 72
«Я думал, то был лесной дух…»
Я думал, то был лесной дух,
А то были всплески волны
Под легким моим челном…
Далеко, далеко понесло
Меня по течению реки,
И шепчет, лаская мой слух,
Вода под моим веслом…
А я думал —
То был лесной дух.
Предположительно 1961 год. Из письма М.Г. Чехонина З.И. Флимоновой
От этого, от того ли,
Может быть, ни от чего,
Просто от случайной боли
Станет вдруг светло.
Станет вдруг понятным
Вплоть до последнего дня
Все, что путем обратным
Идет от меня —
И то, что жило,
И то, что сверкало,
И то, что было,
И то, чего не бывало,
И то, что горело,
И сгореть не могло,
И то, что улетело
Да-ле-ко…
И так вдруг станет светло,
Словно от какой-то боли,
От этого ли, от того ли —
Ну не все ли равно!
Это было лет пятнадцать тому назад. Не очень давно впрочем, достаточно для того, чтобы позабыть эту историю навсегда. Но каждый раз, вспоминая ее теперь, я чувствую какую-то странную дрожь, какое-то непонятное волнение, словно эта история была не действительным случаем из жизни, а каким-то ярким эпизодом загадочного, незабываемого сна.
Я работал тогда в одном из глухих уголков старого Бруклина, который почему-то назывался Площадь Льва. Это была даже не площадь, а пересечение нескольких узких, старомодных улиц, населенных итальянскими эмигрантами и неграми. На одном углу стояла убогая церковь, на другом вечно пустой гараж, а на третьем — мрачный, кирпичный дом, где и помещалась моя мастерская. Что еще было примечательного на Площади Льва, я сейчас не помню, но эти три здания — церковь, гараж и кирпичный дом — я помню хорошо.
В мастерской ремонтировали и выверяли испытательные приборы для текстильных машин. Я не буду объяснять сейчас, что это были за приборы. Были сложные, величиной в два человеческих роста, были и такие, что их можно было унести в кармане. Помню был один с электрическим мотором — он развивал давление в полтонны. Назначение многих из них я так никогда и не узнал. Так как я был знаком с часовым делом и немного с черчением, то мне было поручено исправление дорогих швейцарских тахометров. Тахометр — это инструмент для исчисления оборотов вала или колеса в машине.
Я сидел немного поодаль от остальных рабочих и тихонько занимался своим делом. Работа не нравилась мне. Верстак был низкий и у меня вечно ныла спина. В мастерской стоял такой машинный гул, что люди глохли. Ни к чему нельзя было прикоснуться без того, чтобы не потревожить толстый слой свинцовой пыли. Кроме того, согласитесь сами, — какой из молодого человека механик, если он, в свободное от работы время, перечитывает в десятый раз «Жана Кристофа».
Рабочие недолюбливали меня. Я был для них белоручкой. На токарных станках я не работал, напильником не орудовал и по моему адресу часто отпускались нелестные замечания. Так как я не был особенно общительным парнем, то постепенно между мной и остальной группой рабочих выросло нечто вроде взаимной неприязни. Как-то раз я не пошел на работу. Несколько раз опоздал. Короче — я начал страдать.
Хозяин, конечно, всё это видел. Это был высокий, костистый человек, с огромной головой и такими толстыми стеклами в очках, что когда я смотрел на него, то мне казалось, что я попал в лапы к какому-то страшному, жадному восьминогу. Он был немец, я русский; иногда я думал, что он ненавидит меня, и я не понимал, почему он меня держит в своей мастерской.
Однажды он предложил мне зайти к нему на дом, осмотреть его каминные часы, которые плохо били. Я пришел и сделал генеральный осмотр. Часы нужно было отнести в мастерскую, разобрать и почистить — я объяснил всё это хозяину и он как-то быстро согласился со мной. Тут же он познакомил меня с семьей — женой, полной, молчаливой женщиной, и дочерью. Это была на редкость некрасивая девушка. Высокая, худая; волосы бесцветные, глаза маленькие, водянистые; но что было самое уродливое в ней, так это ее челюсть. Узкая, длинная; не челюсть, а утюг. Скажу откровенно — сейчас мне трудно дать правдивое описание наружности этой бедной девушки; я был тогда в каком-то болезненном состоянии, быть может она и не была так уродлива, но мне она показалась такой некрасивой, что я испугался. Ее звали Матильда.
Несколько дней я возился с часами и починил их. Отнес их немцу. Опять виделся с семьей. Меня угостили чашкой кофе и шоколадным тортом. Матильда проводила меня до дверей.
Придя на работу на следующий день, я нашел на своем верстаке бумажку. Это был чей-то грубый рисунок, изображавший меня и дочь хозяина в таких порнографических позах, что меня стошнило. Но не это возмутило меня. Я хорошо знал юмор своих коллег по мастерской. Я был буквально потрясен маленькой деталью рисунка: художник изобразил меня с бумажкой в руке, на которой было выведено крупными буквами «прибавка». Этого еще не доставало! От негодования я потерял способность работать на весь день. Но тут же заметил, вернее, почувствовал, что отношение рабочих ко мне как-то изменилось. Меня, как будто, решили оставить в покое. Проходя мимо меня, кое-кто пытался даже заговаривать со мной почти по-приятельски. Я был очень рад и объяснил эту перемену по-своему: я был обижен и меня решили приласкать. Так часто бывает в жизни: люди не понимают друг друга до первой ссоры; поссорятся, помирятся и вдруг станут друзьями. Быть может, и эта чья-то грубая выходка будет мне на пользу.
Прошло еще несколько дней. Как-то, возвращаясь домой после работы, я очутился на улице рядом со своим хозяином. Обычно он уходил домой раньше всех, оставляя дело на попечение управляющего, но сегодня он, по-видимому, замешкался и вышел из мастерской вместе с рабочими.
Я поклонился ему. Он радушно кивнул мне. Несколько шагов мы прошли молча. Потом он вдруг сказал:
— Часы бьют хорошо.
Я ответил, что очень рад. Опять прошли несколько шагов. Я уже хотел было прибавить кое-что относительно неблагодарности часового дела, как мой хозяин, оглянувшись по сторонам, неожиданно предложил:
