— Итак, мне нужна оттоманка в два шага.
— В четыре! — поправляет близкое существо, у которого шаг меньше.
— В два шага, в шесть рук.
— В четыре шага, в тринадцать рук.
— Ты вечно споришь!
Тут разговор переходит на личную почву и интересовать нас, посторонних лиц, не может, потому что оттоманка играет в нем только косвенную роль.
Смерив таким образом предназначенное для оттоманки место и выяснив, что она, может быть, поместится, а, может быть, нет, вы начинаете искать вырезку с адресом магазина.
— Черт возьми! Ведь положил же я ее в бумажник! Куда же она запропастилась!
— Ты, верно, отдал ее кому-нибудь вместо трехрублевки, — говорит близкое существо.
И разговор снова принимает интимную окраску. Когда, наконец, интимная окраска с разговора сползает, и беседующие успокаиваются, посылают за газетой и ищут новых объявлений.
— Нет, уж это все не то! Там было именно то, что нужно. И синего цвета, и крайне дешево, и дивной работы. Все, что нужно. Так верно описано, что прямо как живая. А это уж все не то!
Вырезав более или менее подходящие объявления, вы едете в ближайший склад мебели.
Входите.
Перед вами узкий коридор, образуемый шкапами и буфетами. Вы долго стоите один, озираетесь и то тут, то там встречаете растерянный взгляд собственного изображения в заставленных мебелью зеркалах.
И только что мелькнет в вашей голове лукавая мысль: стянуть бы этот буфет да удрать, как из самого неожиданного места, из-под какой-нибудь кушетки, между тумбой и умывальником, где, казалось бы, не могло найтись места даже порядочной кошке, вдруг вылезает прямо на вас мебельный приказчик.
Вылезет, остановится, выпучит глаза и зашевелит усами, как испуганный таракан.
— Чего угодно?
— Оттоманку.
— Какую прикажете?
— Плюшевую.
— Плюшевую? А какого цвета?
— Синюю.
— Нет-с, синей не найдется.
— Ну так зеленую.
— Зеленой, извините, тоже не найдется.
— Ну так какие же у вас есть?
— У нас плюшевых вообще нет.
— Так чего же вы про цвет спрашиваете? Ну давайте ковровую.
— А какого цвета прикажете?
— Синюю.
— Виноват-с, синей тоже нет.
— А зеленая?
— И зеленой нет-с.
— Ну покажите, что есть.
— Оттоманок, виноват, вообще нету.
— Так чего же вы публикуете?
— Да они у нас были-с. Сегодня утром были-с. Пятьсот штук. Один господин пришли и все для своей квартиры купили. Все пятьсот штук.
Вы смотрите на приказчика.
Он опускает глаза и, видимо, страдает. Но у него сильная воля, и вместо того, чтобы разрыдаться у вас на плече, он тихо, но отчетливо прибавляет:
— У них обширная квартира.
В эту минуту что-то вдруг начинает мелькать, двигаться. Несколько пар глаз испуганно и растерянно устремляются на вас. Это вошел новый покупатель и отразил лицо свое во всех прямых, кривых и косых зеркалах.
Воспрянувший приказчик мгновенно бросает вас и кидается к новому пришельцу.
— Вам чего угодно-с?
— А мне нужно тот кабинет, что я у вас смотрел, только больше трехсот я вам не дам. Моя фамилия Гугельман.
— Господин Гугельман! — вопит приказчик. — Верьте совести — не могу! Верьте совести, господин Гугельман.
Но господин Гугельман совести не верит.
Тогда из самых неожиданных мест — из-под комода, кровати и дивана — вылезают союзные силы — новые приказчики.
— Господин Гугельман! — вопят они. — Войдите в положение! Кабинет на шестьдесят персон! Весь на волосе! Господин Гугельман! Ведь мы вам не смеем мочалу предложить. Вы привыкли сидеть на волосе.
Но господин Гугельман поворачивается и медленно начинает уходить. Приказчики с воплями — за ним. Когда господин Гугельман приостанавливается и поворачивает голову, вопли делаются сильнее, и в них слышатся звуки нарождающейся надежды. Когда господин Гугельман прибавляет шагу, вопли гаснут и превращаются в унылый стон.
Процессия поворачивает за платяной шкап и исчезает из глаз.
Вы остаетесь одни и хотя знаете, что ждать нечего, словно окованный странными чарами, уйти не можете.
Вот возвращаются приказчики.
Они идут понуро, истощенные, слегка высунув языки, как собаки, которые отлаяли.
Они смотрят на вас растерянно и не сразу понимают, в чем дело.
— Чего угодно-с?
— Мне оттоманку.
— Какую прикажете?
— Синюю плюшевую.
— Синей-с не имеем. Может быть, можно другого цвета?
— Ну так зеленую.
Вы не верите ни во что. Ни в синюю, ни в зеленую, ни вообще в какую бы то ни было, но человек с выпученными глазами и отлаявшим ртом гипнотизирует вас, и вы не можете уйти.
— Зеленой нету-с.
— Так какая же есть?
— Виноват, никакой-с. Может быть, чем-нибудь замените? Имеем роскошные комоды, умывальники, чистейшей воды…
И беседа налаживается снова, прочная, долгая и безысходная…
* * *
Вернувшись домой поздно вечером, вы скажете перепуганной вашим видом родне, что оттоманок ни синих, ни зеленых, ни плюшевых, ни вообще, на свете не бывает и не было, и попросите никогда не произносить перед вами этого бессмысленного и неприятного слова.
Полдень.
Все мамы заняты серьезными делами.
Надина и Барина мама бранит кухарку.
Петина мама штопает Петины штаны.
Катина мама отдыхает.
Сережина и Олина мама завивается.
Дети собрались на междудачном дворике у забора палисадника и чинно беседуют.
Надя рвет что-то с куста и, сморщившись, жует.
— Ты это что ешь? — спрашивает Оля.
— Черную смородину ем.
— Черную?
— Ну да, черную.
— Так отчего же она красная?
— Оттого что зеленая. Помолчали.
— Зеленый цвет ядовитый, — сказал Петя и сделал умное лицо. — Один мышь наелся зеленого цвету и раньше времени помер.
— Я мышев боюсь! — ежится Оля.
— А я ничего не боюсь! — хвастает Петя. — Прежде, когда маленький был, боялся, а теперь ровно ничего не боюсь. Ни покойников, ничего.
— А тебе сколько лет?
— Мне? Шесть лет, десятый.
Все долго с уважением смотрят на Петю.
Но Сережа, как мужчина, не может не позавидовать доблести товарища. Он хочет побороться с ним:
— А у нас в прошлом годе жил на даче один мальчик, так ему было сорок лет. Даже больше — сорок десять.
— Сорок десять не бывает, — говорит Надя. — Сорок пять бывает.
— Нет, бывает! Очень даже бывает.
— Нет, не бывает!
— Нет, бывает!
— Нет, не бывает!
— Ду-ура!
Надя срывается с места и бежит к обидчику с поднятым кулаком, но в это время из калитки выходят два гуся, вытягивают шеи, озираются с оскорбленным недоумением и, медленно переваливаясь, идут в сарай.
— Какие большие гуси! — с почтением шепчет Варя. — Сколько им лет?
— Это еще молодые, — деловито хмурит брови Сережа. — Лет по двадцать.
— А у нас сегодня Катя осрамилась, — рассказывает Надя. — Пошла на балкон в одной юбке, а там гуси гуляют.
— Она еще маленькая, не понимает про неприличное, — заступается Оля.
— А к нам скоро Митя приедет, — рассказывает Петя. — Он большой. В корпусе учится на генерала. Будет генералом — он вас тут всех подтянет! Го! Го! Он как поедет на лошади, так будешь знать! Он тебе покажет!
Девочки притихли. Сережа покраснел, посопел носом.
— Мне все равно! Я сам генералом буду. Пожарным. Это, небось, получше, чем простой генерал. Пожарным даже жениться нельзя.
— Мо-ожно!
— Нет, нельзя!
— А я тебе говорю, что можно!
— Ну и дурак!
— Сам болван!
— Няня, они дерутся! — кричит Оля в сторону дачи.
Но из дачи никто не выходит, и разговор продолжается.
— Папа на автомобиле катался, — рассказывает Петя. — Очень скоро. Пятнадцать верст в час.
— Это что! — не уступает Сережа. — А вот бывают такие лошади — иноходцы называются — так те бегают ух как скоро. Ни за что не догонишь! Я умею ездить верхом, а ты нет.
— А когда же ты ездил верхом?
— Да уж ездил, тебя не спросил.
— И никогда ты не ездил.
— И не ездил, да умею, а ты не умеешь!
— А Катина мама умеет на пароходе ездить, — говорит Оля. — Ей-Богу!
— Врет она все!
— Нет, вот тебе крест, ей-Богу!
— Не надо божиться, — делает Надя бабье лицо. — Божиться — грех. Бог накажет.
— А я раз черта видел, — говорит Петя.
— Врешь! — решает Сережа.
— Нет, видел.
— Ну так какой же он?
— Как какой? Известно, какой — противный.
— А что же он, летает?
Петя молчит минуту, чувствуя какой-то подвох, потом деликатно меняет тему разговора:
— Я никогда не буду жениться. Нынче приданого-то не дают.
— А няниной Поле стеганое одеяло дали! — говорит Сережа. — Вот бы мне стеганое одеяло!
