Но тут Элиасу вспомнилось, что у них же нет пулемета. Во всяком случае, вчера он не заметил, чтобы они располагали этим оружием.
Лишь при этой мысли Эндель Элиас впервые полностью осознал, что происходит. Он и до этого ощущал приближение какой-то опасности, но ощущения его были очень смутными.
Ночью Элиас напился до потери сознания. Он совсем не помнил, кто уложил его спать, хотя, открыв утром глаза, обнаружил себя в постели. Его даже раздели - он лежал под одеялом почти голый. Перед кроватью стояла нагнувшись незнакомая женщина, торопливо совавшая ноги в домашние туфли, Прямо перед глазами Элиаса колыхались большие груди. В тот же миг женщина повернулась к нему спиной и, одернув ночную рубашку, чтобы прикрыть свои толстые колени, исчезла в соседней комнате.
Элиас так и не вспомнил, кто эта женщина. В памяти всплывали, словно из тумана, отдельные картины пьяной ночи. Чье-то мягкое и горячее тело, влажное от пота, прижимается к нему. Он хочет спать, но его гладят, тискают, возбуждают, соблазняют.
Посмотрев вслед женщине, которая без малейшего стыда навязалась ему и выходила теперь из комнаты, покачивая бедрами, Элиас почувствовал отвращение и к женщине, и - еще большее - к самому себе.
Все дальнейшее происходило очень стремительно. Из соседней комнаты послышались громкие голоса, дверь распахнулась, в ней возник констебль Аоранд. Затягивая брюки ремнем, он скомандовал:
- Сию минуту одеваться и - на двор! Эти черти вот-вот будут здесь!
Элиас ничего не понял.
- Поомпуу дал знать, что из Пярну едут истребители, - пояснил, отдуваясь, Аоранд. - Ему по телефону сообщили.
Элиас заставил себя подняться. Голова трещала, во рту был отвратительный вкус. Подташнивало.
Из-за двери послышалось:
- Начинается! Где же твои немцы? Вас тут успеют перестрелять и дома сжечь. Вот тебе и освободительная борьба! Никому нельзя верить. Ни красным, ни коричневым. И мы, ясное дело, станем первыми жертвами... Никуда я не побегу. Кто тут чего знает и посмеет донести? Немцы все равно когда-нибудь явятся, и тогда мы покажем себя. Почему они сразу не прикончили Юулиуса Вахтрамяэ?..
- Милиционер уже не донесет.
- Не говори, что-то я не слышала выстрелов. И еще эти таллинские разбойники. Разве они кого боятся?
- Таллинские нас не знают.
- Господи, все равно страшно. Подумать! Власть только что была у вас, а теперь - опять дрожи. Лийне! Лийне! Поскорей убери со стола и спрячь вино в чулан. А то еще увидят, что...
Конец фразы заглушили рыдания.
Мужской голос принадлежал Аоранду, голос же разрыдавшейся женщины был Элиасу совсем незнаком.
Аоранд снова появился в дверях:
- Вот твое ружье.
Снова ему навязывают оружие. И без конца подгоняют, начиная со вчерашнего утра. Но ни вчера, ни сегодня Элиас так и не понял, куда его гонят и что предстоит: то ли они должны дать отпор истребительному батальону из Пярну, то ли посчитали за лучшее отсидеться на болоте.
Выйдя из ворот, группа повернула направо, и Элиас догадался, что они идут к исполкому. Так оно и оказалось. Там их ждали человек десять с винтовками. Аоранд куда-то их направил, а сам помчался к амбару. Элиас и теперь поплелся за ним. Он как бы потерял способность к самостоятельным решениям делал то же, что другие. А теперь Аоранд куда-то пропал, он не знал, что предпринять.
Но одно Элиас понял теперь отчетливо. Что он окончательно порвал с советской властью. Вместе с тем у него возникло желание отшвырнуть винтовку, порвать и с теми, кто все время навязывает ему оружие. Бежать куда-нибудь, где никто его не знает! Забраться в такое место, где его не обнаружат. Как прятался он и скрывался уже три недели. Но и сегодня, как вчера, проблема оставалась прежней: куда? Куда убежать, где скрыться? Нет, спрятаться ему негде. Он снова ощутил, что иною выбора у него не оставалось.
На опушке, где шоссе спускалось под уклон, Элиас увидел между соснами людей. Прижав к плечу ружья, они лежали на земле и словно бы подстерегали кого-то.
Элиас направился к ним по гребню холма. Снова послышалось частое стрекотание пулемета, над головой щелкали по стволам сосен пули. Элиасу вдруг стало страшно, он пригнулся и, сделав несколько шагов, лег по примеру других наземь. Потом поглядел по сторонам и обнаружил, что оказался рядом с Юло. Ощутив от этого какое-то удовлетворение, он кивнул Юло. Но тот был очень серьезен. Элиас догадался, что сын хозяина хутора Мяэкопли возбужден до предела. Тут же разыгрались нервы и у Элиаса, словно бы ему передалось настроение- Юло"
Юло Прууль был одним из тех немногих людей, с которыми он сумел хоть немного сблизиться за последние три недели. Вернее говоря, Юло был единственным. Если, конечно, не считать сестры и ее мужа, пустивших его под свой кров. С констеблем Аорандом он познакомился только позавчера. Капитана Ойдекоппа инженер узнал раньше, и, хотя особой дружбы между ними не завязалось, все же в их судьбе было много общего: обоим пришлось бежать из города из-за угрозы ареста. Молодой хозяин Мяэкопли тоже не стал еще его закадычным другом, однако же их связало нечто большее, чем случайное знакомство.
Юло Прууль, которого называли в деревне мяэкоп-линским Юло, был куда моложе Элиаса. Пожалуй, лет двадцати пяти, не больше. Он кончил сельскохозяйственное училище в Янеде и с таким увлечением говорил о полях, севообороте, скоте, об улучшении породы, об удобрениях, о мелиорации, что сумел увлечь этим даже Элиаса. Чем чаще сталкивался Элиас с сыном хозяина соседнего хутора, тем больше убеждался, что его новый знакомый так интересуется агротехникой не только в надежде на получение с хутора более высоких доходов. Элиас никогда не принадлежал к тем, для которых крона или рубль составляли единственную жизненную цель, и потому он хорошо понимал своего нового знакомого, который был по природе не столько собственником, сколько тружеником, увлеченным своим делом.
Хутор Мяэкопли был невелик - сорок два гектара - и не уменьшился после земельной реформы ни на клочок. Так что Юло не отнесся к реформе враждебно. "Так и не пойму, на пользу это или во вред, - признавался он Элиасу. Батраки и бобыли радуются, потомственные хуторяне ругаются. Кому убавили земли, тот поносит реформу на чем свет стоит. Но если каждый новоземелец станет рачительным хлебопашцем и если урезанные хутора не зачахнут, то народ в целом нисколько не проиграет".
Юло принял в руки бразды правления на хуторе лишь в прошлую зиму.
- Как окончил я школу в Янеде, то все думал: дал бы мне отец волю, уж тогда бы я показал, что можно брать с земли, - признавался он откровенно. Отец, видно, понял меня и пообещал: "Отслужи сперва в армии, тогда посмотрим". Ну, отслужил я свой срок, а дело без конца откладывалось. Я, конечно, и не заикался, моего отца разговорами не проймешь. Он до всего своим умом доходит, а старым хуторянам много нужно времени на это. Кто же с бухты-барахты станет переписывать хутор на сына? Что ж, я ждал, время у меня было. А теперь вроде бы и охоты нет лезть в хозяева. Сперва мы боялись, что хутор у нас вообще отберут. Оно и теперь не ясно. Харьяс уверяет, что и скот, и косилку, и конные грабли конфискуют, а в исполкоме говорят: живите себе и работайте. Но разве станешь пахать и сеять со спокойной душой, если отца увели, да и за тобой того гляди явятся. После той ночи в июне сорокового я дома больше не ночую. Днем поглядываю с поля одним глазом, нет ли на дороге милиции, а на ночь в стог забираюсь. Черт его знает, может, я просто с испугу, но осторожность, она мать мудрости.
Элиас слышал от сестры, что старый Принт с Мяэкопли, отец Юло, вовсю и где только мог проклинал красных и все советское: в волостной управе, в лавке, в кооперативе, в поселковом кабаке и даже в церкви. "Его и арестовали за систематическую антисоветскую агитацию, - уточнил муж сестры, Роланд Поомпуу. - Я обоими ушами от председателя волисполкома слышал".
В первые же дни пребывания в деревне Элиас заметил, что не один Юло испытывает страх. Зять Роланд тоже стал куда более нервным. Сестра Хелене, та прямо сказала, что боится за мужа. Роланд, правда, хорошо ладит с местными властями, но есть и такие, которые тычут в Поомпуу пальцем. Дескать, и во времена "клики" имел* лавку, и теперь. Дескать, и прежде подлизывался к серым баронам, и теперь приберегает для них лучший товар. Роланд лишь рукой махал на все эти разговоры, но Элиас догадывался, что на душе у зятя не так-то уж спокойно.
Лишь одному человеку все было ясно, и этим человеком был Ойдекопп.
С первого же раза, как только они встретились, Ойдекопп спросил без обиняков:
- Из ваших знакомых многих забрали?
Элиас несколько оторопело посмотрел на этого рослого пожилого человека с резкими чертами лица, который как бы ощупывал его взглядом сверху донизу, и уклончиво ответил:
- Слухи об отдельных случаях ходили. Ойдекопп улыбнулся:
