— Курдов?
— Ну да, курдов!
— Мы при генерале. Не посмеют тронуть.
— Какой это генерал! Генерал должен впереди всех скакать на белом коне.
Старик подбоченился, махнул нагайкой и выдался вперед, показывая, как должен ехать генерал.
— Я знаю. Видал на картинках.
— Так то ж картинка! — захохотал молодой и опять свел разговор к своему:
— Морочила она меня, морочила, вот и говорю я ей напоследок…
— А ну тебя к лешему с девками твоими! Сейчас в город въезжать будем!
— Опять небось пепел да гарь. Лошади не напоишь: колодцы людьми смердят.
— Нет, тут что-то виднеется.
— Ездим мы, ездим, а кой в том толк?
— Молод ты, не разумеешь. Опять-таки, как в тот раз под Плевной и Рущуком, народ спасаем. Тогда братушек болгар. Теперь армян. Тоже народ. Жить хочет. Режут их турки. А где мы, там резать не смеют.
— Да уж тут все повырезано. Сколько земли проехали, а человека не видали. Под корень, видно, вырезали.
— Глуп ты. Так и болгар резали. А живут. Народ под корень вырезать нельзя. Народ всегда свою смерть обманет. Уж куда-нибудь, да уйдет от нее. Вот сейчас войдем в город, мертвень и смрад. А чуть узнают, что казаки пришли, и выползут. «Цыц, цыц-тютюн» — скажут. По-ихнему — это «здравствуй». И тютюном тут же угостят. Шаровары у здешних армян широченные. И тютюн забористый. Тебе впервой, а я их знаю. Не понимаю по-ихнему, а ничего, разговариваем. Хороший народ, толковый. Землю любит. И мастерство всякое знает. Это я про армян. А еще есть айсоры. Бродячий народ. По могилам своих отцов ходят. Ищут, где их старики захоронены. В горшках, говорят, хоронили. Смешно спервоначала, а подумаешь — не все ль равно, где гнить — в горшке или в гробу? Я думаю, это оттого, что дерево у них тут на камне да песке не растет. Христиане они. А царем у них простой поп. Нашей веры. А еще есть езиды. Эти в черта верят. А тоже ничего люди. Пляшут шибко. Веселый народ, добрый. Сам голодный, а вшей кормит. Как мы с тобой. А?
— Ишь ты, сколько насчитал народу разного.
— Все едино. Все едим, все живем, все умрем.
Его темное, словно вырезанное из дерева лицо все зазмеилось улыбчивыми морщинками.
А лицо молодого нахмурилось от непосильной думы.
— Спасаем, говоришь? А где ж войско, где оружие? Всего-то тут нас — ничего. Два пулеметчика да пушчонка. Да и командир-то наш, Кеппинг, на пушку свой фон наводит. Боится, как бы не выстрелила.
— Снарядов мало. Бережет. Ты про него это зря. Он еще в ту войну турок бил.
— Может, и бил, коли люди у него были. А теперь нас тут горсточка. Где войско?
— Англичанам помогает. Там, за Евфратом, где рай был.
— Какой рай?
— Где Адам с Евой согрешил.
— И там мы?
— А что? Казаку везде дорога.
— А этих англичан тоже турки режут?
— Не режут, а бьют, дурья голова. Союзники они наши. Они тут не живут. У них свой остров. Там, за Архангельском. Сюда воевать пришли. А их турки бьют. Выручать надо.
— Тех спасать, а этих выручать. Эх ты, Русь-матушка! Без тебя, видно, никому житья нет!
Он стеганул лошадь.
По обе стороны дороги начинались низкие глинобитные стены. Лошади, почуя отдых, пошли бодрее. Дороги извивалась, и выраставшая на глазах мрачная громадина Деерского собора поворачивалась к едущим то одним, то другим боком.
Артавазд и Мосьян были уже у его стен.
— Настоящая базилика! — восхищался Артавазд, поднимая голову к барельефам над главным входом.
Там грубо были высечены из камня ангелы с вытаращенными глазами, поджатыми для полета ногами и завитыми крыльями.
— А знаете, — хихикнул Мосьян, — в Тавризе ангелов всегда изображают голыми, только в поясочках.
— Там же нет христианских храмов, — возразил Артавазд.
— В Персии ангелов изображают не на церквах, а знаете где?
— Ну?
— Над входом в бани! Мне один профессор говорил, что это правильно. Ангелов выдумали в Вавилоне, и там они были не просто вестниками, а вестниками любви. А бани ведь на всем свете служат не только для мытья, но и для любви. Значит, ангелы там вполне на месте. Да, слушайте, — захохотал он, — ведь и в Евангелии то же самое! Ангел-то деве Марии о чем шепчет?
— Бросьте! — серьезно сказал Артавазд.
И они впились глазами в барельефы, каждый высматривая в них свое. К Мосьяну подъехал Тигран, и они оба долго визгливо хохотали, остря над ролью ангелов. Когда подъехал фаэтон, офицеры по приказанию генерала разыскали сторожа и велели ему открыть собор.
Полумрак и вековая сырость обдали вошедших.
— Это православный храм? — осведомился генерал на пороге.
— Армяно-григорианский, — почтительно доложил Тигран. — Это почти то же самое.
Все сняли фуражки, генерал и офицеры перекрестились.
— А где же иконостас? — спросил генерал.
— Не полагается, — опять разъяснил Тигран.
— Какое прекрасное сооружение! — говорил генерал, проходя мимо изображений святых, как перед строем солдат. — Бррр! Холодно!
Повернувшись, как на параде, он пошел к выходу.
В тени собора устроили привал, чтобы основательно закусить и выпить. Понемногу собирались армяне и айсоры, останавливаясь поодаль и молча наблюдая невиданных гостей. Казаки спешились и, тоже раздобыв себе кишмишовки, пили ее, заедая сухарями.
— Что видали эти стены! — восторгался генерал, поглаживая свободной рукой — в другой руке он держал стакан — замшелые, шершавые камни фундамента. — Здесь проходили полчища ассирийского царя Саргона, когда он, расправившись с Египтом, начал войну против Биайны, теперешнего Вана, и опустошил всю эту область, по которой мы едем, всю, от Ванского озера до Урмийского! Помните?
Генерал, кокетничая своими познаниями, обводил всех глазами. Тигран из кожи лез, чтобы что-нибудь вспомнить.
— Не помните? — с презрением повторил генерал. — Молодежь должна изучать историю! Там много примеров для нас! А я вот помню! Там, дальше, в каком-то ущелье… Мы ведь поедем еще через ущелья?
— Поедем! Непременно поедем! Сейчас поедем! — обрадовался Тигран.
— Так вот там, куда мы сейчас поедем, Саргон Великий велел живьем содрать кожу с одного непослушного армянского князя. Да! Слушайте! Подрезали ему кожу на ногах у щиколоток. И стали задирать. А он смеется. До колен содрали, а он смеется. К животу подошли. А он из последних сил смеется. Саргон бесится, смотрит на мясо, копьем в него тычет. До шеи ободрали. К ушам подходят. А князь-то армянский вдруг как закричит: — Жги! Жги! Всю землю нашу ободрал и обжег, а жива она, жив народ армянский. — И плюнул Саргону Великому в его ассирийскую морду. Вот это здесь было!
Генерал опрокинул стакан и молодцевато, обеими руками, расправил усы.
— Не помню, как его звали, героя этого армянского. Однако пора в путь.
Подымая пыль, вся компания бойко откатилась от Леера.
Впереди казаки затянули песню:
Зеленый дубочек
На яр похилився.
Молодой казаче,
Чего зажурився?
Того зажурився,
Что без доли родився.
И только мне доли,
Что черные брови.
В хвосте кавалькады Мосьян тоже не выдержал и нестерпимым баритоном рявкнул:
Ах, любовь — это тот же камин,
Что печально в груди догорает!
— В поле вас еще можно слушать! — с улыбкой, смягчая свою мысль, сказал Артавазд. Мосьян не обиделся и продолжал петь.
После короткого ущелья распахнулась необузданность гор, без жилья, без травы, без деревьев, без людей.
Артавазд отстал. Далеко впереди, из-под колес фаэтона курился смерч. Солнце быстро падало вниз, заливая полнеба оранжевой сочностью.
Вдруг конь Артавазда бросился с дороги в степь и понесся по засыхающим цветам, жадно вдыхая их смолистый запах. Артавазд не мешал ему, стараясь только не потерять из виду столб пыли впереди. По брюхо в траве, конь несся, раздувая ноздри и подчиняя Артавазда своему порыву. Артавазд не заметил, как потерял из виду дорогу. Он забыл о ней. Радость быть наедине с природой, в ее движении, в полете захлестнула его. Может быть, он и кричал — кто мог слышать? Тело его слилось с телом коня, глаза глотали летящие навстречу контуры гор, встречный ветер заливал легкие озоном, и кровь его билась в том же ритме, в котором солнце уносилось за горы. Вдруг как-то боком свалилось оно за крутую вершину, заливая кровью горизонт. Горы потухли, пугливо запахиваясь бесцветной синевой, конь резко остановился под струей ледяного ветра, хлынувшего из ущелья. Артавазд едва удержался в седле. Внезапное потухание красок отрезвило его. Где он? Беспорядочно поворачивая коня то в одну, то в другую сторону, он не находил дороги. Заблудился! И радость сменилась страхом. Один в этой травяной пустыне! Сейчас стемнеет, придут волки, он погиб! Он опустил поводья. Сумерки слепили его. Он на минуту закрыл глаза. Большая комната, посредине стол, лампа. В ее луче печальные глаза отца всегда вспыхивают молниями тревоги. Последний вечер дома. Отец говорит о родине, он отдает ей сына. Седая, маленькая мать, родившая столько сестер и братьев, не спускает глаз с Артавазда. Она молчит, но Артавазд знает, что делается сейчас в ее сердце. Сейчас он самый любимый ее сын. Сестры влюбленно смотрят на него, особенно одна, старшая…
