- Эх ты! Много ты знаешь! Можешь быть уверен, я отказа не получил. Товарищеские отношения означают, что мы не будем друг друга стеснять. Мы сходимся и живем, пока это не мешает нам, нашей работе, нашим вкусам. А если мешает, - то очень просто: "Вам направо? Ага. А мне налево". Только и всего.
- Сколько же лет ты думаешь с ней прожить?
- Не знаю. Может быть - сто.
- Это кто же заговорил о таких отношениях?
- Заговорила она. Но я с ней согласился.
- Меня, - сказал Безайс, - удивляет эта штука. Мне кажется, я бы обиделся. Только вы успели объясниться, поцеловаться и все такое, как сразу заговорили о том, что будете друг друга связывать, стеснять, надоедать. И начали придумывать, как бы, в случае чего, разойтись потихоньку. Тебе это нравится?
- Это просто сознательное отношение к вещам. И я и она - мы знаем, что такое любовь и для чего она. Мы сходимся, как разумные люди, и обсуждаем наше будущее. А тебе хотелось бы этакую восторженную бабищу со слезами, с клятвами, с локонами на память и весь этот уездный роман?
Безайс помолчал.
- Черт его знает, чего мне хочется, - сказал он нерешительно. - Но, кажется, я был бы не прочь, чтобы она немного - самую малость - поплакала и назвала меня ангелом. Но вот на чем я настаиваю, так это на том, что когда я ей признался бы в любви, то чтобы она покраснела. Пусть она относится к любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. "Ладно, Безайс, милый, я тебя тоже люблю". Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть.
- Было темно, - сказал Матвеев, снова рассматривая царапину. - Может быть, она и покраснела. Но вообще-то - это дурацкое требование. Зачем это тебе?
Их звала Варя.
- Где вы про-па-ли? - услышали они.
- Сейчас! - крикнул Безайс.
Они отломили еще несколько веток, отряхиваясь от осыпавшегося с деревьев снега, и пошли обратно. Внезапно они разом остановились и взглянули друг на друга. В неподвижной тишине леса отчетливо прокатился густой басовый гул, донесшийся издалека. После нескольких минут ожидания послышался слабый, но отчетливый звук. Безайс опустил дрова на снег и молча глядел в глаза Матвееву.
- Это может быть только одним, - сказал Безайс.
- Да, - ответил Матвеев. - Это шестидюймовка. Выстрел и разрыв.
- Не очень далеко отсюда, верст сорок, я думаю.
- Может быть, даже дальше. Сегодня тепло, а в тумане звук слышен дальше. Ночью можно определить точнее - по времени между вспышкой выстрела и звуком. Может быть, даже верст пятьдесят отсюда...
- На этой станции говорили, что до Хабаровска осталось пятьдесят верст.
- Это ничего еще не значит. Может быть, учебная стрельба.
Новый гул выстрела прервал его слова. Они остановились, напряженно прислушиваясь. Звук был глухой, и разрыва они не услышали.
- Учебная стрельба в прифронтовом городе? - сказал Безайс. - Этого не может быть. Ты сам понимаешь. Тут что-нибудь другое.
- В конце концов удивляться тут нечему. Ведь мы и раньше знали, что фронт около Хабаровска. Новость какая! Будто ты никогда стрельбы не слышал.
- Да, но тут все дело в том, по какую сторону фронт. Что-то очень уж хорошо слышно.
- Ну, может быть, мы ближе к Хабаровску, чем думаем.
Они вышли из леса. Варя, наклонившись над мешком, перетирала кружки, внося в это занятие столько женской кропотливости и внимания, точно не было ни тайги, ни выстрелов.
- Это бывает, что иногда женщины спокойнее мужчин, - сказал Матвеев. Но у них это происходит просто от недостатка воображения. Они не умеют думать о завтрашнем дне.
- Где вы были? - спросила она. - Я думала, вы заблудились. Чай, наверное, остыл уже.
- Велика важность - чай! - ответил Безайс, рассеянно прислушиваясь.
Завтрак прошел в молчании.
- Это немыслимо, - сказал Матвеев, глядя на Варю, укладывавшую мешок. Так нельзя. Нам надо спешить изо всех сил, а мы топчемся в этом проклятом лесу. Мы не имеем никакого права ввязываться в разные приключения. С меня довольно этой еды. Сейчас мы уже были бы в Хабаровске.
Они встали, забросали костер снегом и пошли. Выстрелов больше не было слышно. Матвеев хотел было взять Варю под руку, но раздумал. Он пошел впереди, стараясь попадать ногами на шпалы. Снег пошел еще гуще - он падал тяжелыми хлопьями величиной в пятак, и воздух был мутный, как молоко. Идти было тяжело, на каблуках быстро намерзли ледяные комки. Сначала Матвеев думал о снежных заносах, потом отчего-то о футуристах. В голове, в такт шагам, вертелись стихи:
Довольно жить законом,
Данным Адамом и Евой...
Иногда он сам писал стихи, и это было хуже всего. Он знал, что они выходят у него плохие, но он твердо верил в великого бога упрямых людей и не терял надежды научиться писать их лучше. Эту слабость он скрывал изо всех сил и стыдился ее. Однажды он рискнул под условием строжайшей тайны напечатать их в губернском "Коммунисте". На другой же день его встретили в райкоме пением стихов, переложенных на мотив "Ах, попалась, птичка, стой...".
Его нагнал Безайс.
- Не беги так, - сказал он. - Она не может поспеть за нами.
Матвеев оглянулся. Варя отстала. Она шла, согнувшись, засыпанная снегом. Почувствовав на себе его взгляд, она подняла голову и улыбнулась, но Матвеев отвернулся.
- Эх, черт, - сказал он. - Вот еще горе! Нечего сказать, убили бобра. Ну что мы с ней будем делать?
- Да чем она тебе мешает?
- Вот она устанет, сядет и скажет: "У меня ботинки жмут. Вы сходите за дровами и разведите костер, я озябла. А мне хочется хлеба с изюмом". Знаю я их.
- Ну, так слушай, я тебе скажу. Она мне нравится, эта девочка. Я хочу попробовать. Не всем везет, как тебе, - ты получил свою задаром, а мне придется добывать ее в поте лица. Я буду трудиться, как вол: говорить ей, что я одинок, что люди меня не понимают и что у нее глаза, как, скажем, у газели. А потом и закручусь в водовороте страстей.
Матвеев взглянул на него с любопытством.
- Ах, какой вы проказник, - сказал он. - Легкий разврат, а?
- О нет, несколько поцелуев. Так - чай без сахара. Я уже отвык после Москвы от этого.
- А у тебя в Москве было что-нибудь?
- Одна брюнетка, - ответил Безайс таким тоном, как будто это была правда. - Но ведь и эта ничего, как ты находишь?
Матвеев оглянулся.
- Румяная и белокурая. Я не люблю пшеничных булок. И потом она, наверное, мещаночка.
- Не всем же передовые и умные. А мне нравится эта тетка.
Некоторое время они шли молча.
- Но у тебя мало времени, - сказал Матвеев. - В Хабаровске мы будем, наверное, завтра. Ну, дня три пробудем в городе, а потом поедем дальше. Ты ведь не думаешь брать ее с собой? Всего пять дней.
- Этого довольно. Потом неизвестно, найдем ли мы на этой станции поезд. А идти до Хабаровска пешком - хватит времени.
Матвеев задумался. В самом деле, поезда могло и не быть.
- Жизнь собачья, - сказал он. - Хоть бы социализм скорей наступал, что ли. Что мы в обкоме будем говорить? Рассказывай там, почему опоздал.
- Я что-то не очень уверен, что в городе наши. Эта стрельба не выходит у меня из головы.
- Какой он нервный.
- Неправда. Меня это беспокоит, но я не боюсь. Я охотно отдам жизнь за революцию и за партию.
Матвеев поморщился. Отчего-то он не любил употреблять в разговоре такие слова, как "мировая революция", "власть Советов", "победа пролетариата". Это были торжественные, праздничные слова, и они портились в разговоре.
- Для этого не надо большого уменья. Смерть очень несложная штука. Умирают все, это врожденная способность. А вот сесть на поезд и приехать вовремя - это надо уметь.
- Ну, я пойду к ней, - сказал Безайс. - Прежде всего работа, а удовольствия потом. Буду сейчас рассказывать, что я почувствовал, когда ее увидел.
- Держись крепче, старик!
Безайс отстал, и Матвеев пошел один. У себя на родине он никогда не видел, чтобы снег шел так густо. Рельсы занесло совсем, и нога глубоко погружалась в сугроб. Он покачал головой. Безайс, животное! Матвеев догадывался, что Безайс за всю жизнь не поцеловал еще ни одной женщины и только мечтает об этом, как мальчишка о настоящем ружье. Он хотел посмотреть, как Безайс ухаживает за ней, но было лень оборачиваться, - при малейшем движении головы снег сыпался за воротник и отвратительно таял на спине.
ПОЖИЛОЙ ЧЕЛОВЕК
Под вечер, когда уже темнело, Матвеев за поворотом дороги увидел идущего им навстречу человека.
- Станция близко, - сказал Безайс. - Какой-нибудь дорожный мастер осматривает участок. Теперь я скорее дам себя убить, чем выбросить из вагона. Мне даже петь хочется.
Они подошли ближе. Это был пожилой человек с висящими усами, в пальто и беличьей шапке. Он шел, глубоко засунув руки в карманы.
- Здравствуйте, - сказал Матвеев, когда они поравнялись. - Далеко тут до станции?
- До какой? - спросил он, разглядывая их. - Станций много.
