пол и стены.
– Это кто ж тебя, милок, так содержит? – спросила она.
– Спасибо вам за уборку, – пробормотал больной. – Дочка за мной ходит. Приносит еду, но она работает, у нее мало свободного времени, вот и запустила меня маленько.
– А где ж она трудится? – вновь удивилась Марья Ивановна.
– Маникюрщица она, но ездит куда-то далеко, а еще ко мне нужно.
– И что ж, дети у нее есть?
– Да нет, детей пока нет.
– Где ж она живет, в общежитии, что ли?
– Да нет, у нее свой дом.
– А где же твой дом, милок? – не унималась Марья Ивановна.
– Это долгая история, – отвечал Павел. – А вам еще раз спасибо за уборку.
– Да что уж тут, – отвечала пожилая женщина. – Это моя обязанность.
Весь день Марья Ивановна находилась под впечатлением этой странной истории. Странно и непонятно было ей, почему после такой болезни человек плохо питается, всухомятку, не ест горячего, не вымыт, не чесан, белье грязное, что же за дочка такая, да и на пьяницу он не похож, уж пьяниц она навидалась на своем веку. Вечером, закончив все дела, Марья Ивановна шла по тихой улочке, спускавшейся к подножью холма, к себе домой. В деревне она знала все тропинки, закоулки, сараюшки и повороты, примечала каждое деревце. Она родилась в Мурове. Когда-то ей казалось, что их усадьба расположена на окраине деревни, но деревня разрасталась, особенно в последние годы, появлялись кирпичные дома-особняки, постепенно вытеснившие деревенские домишки в три окошка, и за их домом вырос еще целый поселок. И ее отец, и муж были плотниками. Ей казалось, что жили они всегда хорошо, в достатке. Она гордилась резными наличниками-оберегами на своих оконцах, с коньками и солнышками по бокам, с лебедушками и ночными солнышками, с кружевными кокошниками. Бережно их подкрашивала по весне. Это была ей как бы памятка об отце и муже. Всю мебель в их доме сделали своими руками ее отец и муж. Она любила отдыхать на скрипучем диване, сделанном еще ее отцом, а обедала за столом и сидела на стульях, которые смастерил муж. В девяностые, когда все в жизни перевернулось, после пьяной бессонной ночи пошел в люди на подработки ее муж. Потащил шкаф на высокий этаж, упал и уж более не встал. Оттого не любила она эти новые вымученные строения, оттого так и поразил ее больной старик Павел после инсульта, да и не старик он был вовсе, а запущенный, несчастный горемыка какой-то. Было у Марьи Ивановны свое хозяйство: куры, три козочки – одна дойная Беляночка и двое козлят, козочка Клякса и козлик Бодучий. А еще в этом году взяла она поросеночка, и, как и в прежние годы, поросенка звали Мотькой. От соски отошел, теперь ел все за обе щеки: и из столовой отходы, и комбикорм. Раньше хозяйство было у нее большое: еще и овцы, и корова, но, как одна осталась, пришлось сократиться, поменять корову на козу, хотя и нелегко это было, а помощником был у нее сын Пашка, славный и добрый парнишка, который учился в политехникуме в Дмитрове и жил там, в общежитии, а по субботам приезжал домой. А вот дочь редко радовала ее приездами. Муж – военный, внучка, жили под Ленинградом. Теплым двором своим она очень гордилась. Сын соорудил добротный козлятник с широкими загонами и полками-лежаками вдоль стен. А вот уход за животными – все лежало на ней. Скучать и жаловаться ей было некогда, да и некому. А все ж порой тоска накатывала такая, что ничем не заглушить, хоть вой. Хоть сердце и суставы давали о себе знать, но нагружала себя по полной, лишь бы меньше свободного времени оставалось.
Запал ей больной Павел в душу, как-то многое для нее совпало: и сына, и деда звали Павлами, и муж пропал от такой же болезни, и стала она к нему наведываться, молоко ему носить, яички свежие, щи горячие и ходить помаленьку он начал в ходунках по коридору. Чисто и прибрано стало у него, да кой-что из одежды мужниной она ему отдала. Он ждал ее прихода, радовался, как ребенок, а сына уговорила отдать ему свой портативный радиоприемник, на время, конечно, чтоб не скучал. И горемыка Павел пошел на поправку.
Понимала, что человек он городской, к труду не приученный да еще и больной. А все ж сердце за него ныло, особенно, когда рассказал он ей свою печальную историю. Чувствовала, как тяжело было ему, только не все поняла она из его измышлений. В тот день ветер и дождь сильный были, деревья качало, аж страшно на работу идти было, боялась судок-контейнер с горячими щами разлить. Задержалась сильно. А он нервничал, у окна дежурил, ждал ее. А как пришла, то сам и стал говорить без умолку, что с детства родители не давали ему заниматься тем, чем ему мечталось, считали, что вредно ему заниматься шахматами, а он, мол, большие надежды подавал, в школу Ботвинника попал, с Гаспаровым играл. Жениться ему рано не разрешили, и все у него наперекосяк пошло: и в шахматах не достиг, чего мечтал, а спустя годы и с женой не заладилось, развелся он с ней. Дочку забрали его родители к себе, да скоро померли, в автомобильной аварии погибли. Всю жизнь он ее воспитывал, да видно плохо. А дальше чудно как-то все у него вышло. Дочка ни учиться, ни работать не захотела, туниядничала, по дому ничего делать не хотела, в компании, видно, встретила не чистого на руку мужика. Он и надоумил ее квартиру приватизировать и продать. А ему она сказала, что дом с женихом хотят они купить на станции Отдых. Кричала, что любит жениха, что отец хочет сделать ее такой же несчастной, как и он сам. Вот так остался он бездомным.
– А что же дальше? – спрашивала Марья Ивановна. – Как здесь очутился?
– А здесь прячет она меня от жениха, иначе боится, что не женится он.
– Батюшки, – удивлялась Марья Ивановна, – да что ж за жених такой, от которого отца скрывать нужно, да еще дома его лишить.
Рассказ этот поначалу показался ей неправдоподобным, но чем больше она узнавала Павла, тем больше верила. Доводила она его, дочурка-то. Житья от нее не было. К тому же не желал он ей своей участи, решил, что по любви ей нужно замуж выйти, а для себя решил, что умирать ему пора. Да вот не умиралось…
– Да разве ж можно было так с отцом обращаться, – не укладывалось у нее в голове.
– А ты хоть видел тот дом али документы какие на него?
Но он отнекивался:
– Зачем чего-то видеть, я верил ей.
Но чем
