покинули клуб по соседству в поисках уединения.
«Смотри, смотри – портьеры. Как в театре! Что же здесь такое?»
«О милый, сейчас я покажу тебе настоящий театр» – один из пары начал медленно танцевать под несуществующую музыку, виляя бедрами и двигая плечами.
«Дай, дай я тебя потрогаю…» – второй протянул к нему руки, но тот игриво прыгнул в сторону, наткнулся на что-то лежащее в темноте и, ругнувшись, упал.
«Что это, что здесь?» – потирая ушибленный зад, вскочил первый. Второй достал телефон и посветил им вниз. На полу лежал мужчина, глядя вверх сухими мутными глазами, рядом валялся портфель. На груди мужчины лежал чистый лист белой бумаги.
Легко касаясь пальцами
Этот август меня абсолютно вымотал, такой страшной жары на старый каменный город на моей памяти еще не опускалось. Я подставил стул к окну и смотрю на улицу сквозь грязное стекло – кажется, на нем еще видны следы прошлогоднего снега. Когда он падал, люди смотрели на него, как на чудо. В здании напротив находится женская клиника, там работает кондиционер, и когда будет совсем невмоготу, я туда спущусь. В прохладе вестибюля можно абсолютно безнаказанно провести часа полтора с хорошей книжкой, пока не спохватится охранник и не начнет буравить меня взглядом, глупое животное. А пока я буду наблюдать за жизнью, текущей за стеклом. Прохожие бесконечно открывают-закрывают рты, произнося разные слова, недоступные моему слуху. Они в действительности похожи на рыб. Сейчас, в жару, рыбы на улицах теряют человеческий облик: вот женщина поочередно поднимает толстые руки и вытирает потные подмышки салфетками, вот одуревший от зноя мужчина, по виду совершенный клерк, идущий на обед в ближайшее бистро, расстегивает пуговицы на рубашке, выставляя на всеобщее обозрение впалую волосатую грудь. В фонтане лежат парни, рядом стоят велосипеды. Им хорошо, так как их рты постоянно растягиваются. Но тяжкой поступью со стороны проспекта, мне хорошо видно, к ним приближается полисмен. На его форменной рубашке видны мокнущие пятна пота… Я закрываю форточку, так как боюсь, что запах достигнет моего окна на третьем этаже. Как давно Катрин покинула меня? Прошла неделя? Или месяц или может полгода? Нет-нет, уже цвели вишни в сквере у трамвайного парка, кажется, это было вскоре после моего дня рождения. С тех пор, без нее, я почти не выхожу из дома – не вижу смысла. Раньше мне приходилось ходить с Катрин в кино, ужинать в ресторанах и гулять по бульварам. Но сейчас море человеческих лиц пугает меня, обилие искусственно созданных предметов и вещей, построек и систем навевает угрюмые мысли о противоестественном пути, по которому движется мир. Теперь, раз в неделю ко мне приходят посыльные из мясной и молочной лавки. У молочного парня страшно прыщавое лицо, я стараюсь не смотреть на него, чтобы не портить аппетит, но все равно, каждый раз, когда я поедаю творог, перед глазами у меня встают его отвратительные нарывы. Он же, наоборот, всегда приветлив и улыбается мне. Возможно, он гомосексуалист. Старый зеленщик же приходит собственной персоной, из уважения к моим родителям, которых знал когда-то. Иногда я выбираюсь в пекарню напротив самостоятельно, так как люблю выбирать сдобу лично, мне с детства тяжело видеть, как мои булочки трогают руками на моих же глазах, это равносильно осквернению. Сейчас я думаю о том, что в комнате в шкафу лежит забытая вещь – розовая помада Катрин в золотом рифлёном тюбике. Иногда я наношу немного помады на тыльную сторону руки, но эта манипуляция нисколько не напоминает прикосновения теплых губ Катрин, разве что остается после нее легкий косметический запах, как слабый намек на ее далекое дыхание. Мне надоело. Я открываю холодильник, и на меня веет прохладой. Я достаю из морозилки ледышку и засовываю в рот, а еще одну кидаю за шиворот. Кажется, она растаяла, даже не доехав до середины позвоночника, на пол глухо падают капли. В глубине, в самом нутре холодильника притаился в кастрюле желтый суп. Мадам Мерсье обожает варить супы и носить мне их в эмалированных кастрюльках с разными узорами на боках. В этот раз кастрюльку опоясывает несколько тонких разноцветных полос. Наверняка она считает себя моей благодетельницей. Жаль, не знает она, что в последнее время ее стряпня отправляется в помои. Эти несколько недель многое изменили в моем восприятии, и одновременное сочетание жидкой и твердой пищи кажется мне отвратительным. Суп мадам Мерсье – это физическое воплощение ее заботы обо мне. Эта заботу можно съесть, проглотить, осязать ее всеми вкусовыми сосочками на языке, но послевкусие этой заботы не отличить от привкуса рвоты. По сути, это одно и то же, то есть первая субстанция легко может стать второй. Я приоткрываю крышку – на поверхности плавает затвердевший куриный жир, принявший разнообразные геометрические формы. Наверное, на них можно гадать, как на кофейной гуще. Я запускаю руку в кастрюльку и достаю плоский кусочек, при этом кончики пальцев обжигает холод. Что это? Похоже на звезду. Да, это абсолютно точно звезда. Я буду великим. В холодильнике пахнет молочной кислотой – вчера я забыл закрыть банку творожного крема, крышечка соскочила и лежит теперь на нижней полке, покрытая крошечными капельками влаги. Так странно, когда вещи, да нет – даже продукты, у которых из-за нестабильной структуры еще меньше прав, чем у вещей, начинают жить своей жизнью, перемещаться в пространстве. Теперь кислый запах пропитал всю внутренность холодильного ящика, а сама поверхность крема покрылась желтой коркой по краям. Мне стало вдруг так неприятно – видеть, обонять это, что я хотел непременно захлопнуть дверцу и поскорей, но ощущение отвращения, липкого, как давленный жук, вдруг захватило меня. Медленно, подрагивающими пальцами я потянулся к пластиковой круглой банке снова, уже предвкушая, как мой указательный палец дотронется до выстроенной из миллиардов погибших бактерий корки и ощутит всю плотность и податливость новоявленной субстанции. Да что это со мной? Так недолго и спятить. Моя рука на полпути остановилась, и громадным усилием воли я заставил взять лежащий рядом на тарелке абрикос. Холодильник пронзительно равномерно пищал, требуя закрыть дверцу. Абрикос неожиданно поразил меня своей кожицей, особенной, шершавой и нежной одновременно. Я с удивлением рассматривал холодный округлый плод. Он был весь, абсолютно весь покрыт полупрозрачным пушком. Это было так трогательно и беззащитно. Я теребил абрикос рукою, перекатывал его из ладони в ладонь, трогал разными пальцами, самыми кончиками и костяшками. Мне казалось, еще немного – и он зазвучит тихой музыкой. Чувствительней всего оказалась область сразу под ногтевым ложем среднего пальца правой
